– Каждого одень, обуй, – сказал отставной драгун Ерофеич, доставая кисет с табачком. – Да не по-простому, по-княжескому.
– Да накорми, да напои! – волновалась завалинка. – А на торжищах-то – шаром покати.
Боязливая вдова охнула из окна своей кухни:
– Ох, господа хорошие, вы говорите, говорите, а до Тайной канцелярии не доведите.
– Кого тут бояться? – взвизгнул Нулишка. – Тут все свои.
– Свои-то свои… – усмехнулся Ерофеич, наскреб в кисете табачку и двумя пальцами засунул в нос. – А как бы не случилось, как в Святогорском монастыре.
– А что случилось в Святогорском монастыре? – воскликнула в один голос завалинка, предвкушая интересный рассказец.
– А там инок Варлаам, отменного жития старец, рассказывал братии, будто царя нашего за рубежом подменили, прислали взамен басурмана. Тот и пошел всем бороды брить, головы сносить. Всех обольстил, только сын его богоданный, царевич, правду ту прознал, за что его басурман мучениям подверг.
Ерофеич сладко зажмурился на заходящее солнце и чихнул, будто из пушки выстрелил, а завалинка ждала продолжения.
– Сам ты басурман, – сказала вдова Грачиха, хотя в своем окошке тоже ждала продолжения.
– При чем тут я? – развел руками Ерофеич. – Так монах тот говорил, за что и поплатился по закону.
– Дальше, дальше! – требовали слушатели.
– А что дальше? Дальше старец тот сказывал, что царь наш подлинный теперь освободился и едет сюда.
– Брешут! – закричали все в волнении.
– Вот и монахи, те сначала сказали «брешут», а потом крикнули «Слово и дело!» – старца в Преображенский приказ мигом сволокли. И монахов тех в железа обратали, за то что сами дураки и дурака слушали.
– Ай-ай-ай! – соболезнующе вскрикнула вдова Грачиха.
– Значит, что же? – соображал бурмистр Данилов, пока завалинка на все лады перетолковывала рассказец Ерофеича. – Значит, по тому старцу выходит, что в соборе под погребальным покровом лежит и не император настоящий?
Ерофеич не отвечал, он весь напрягся перед очередным чиханием.
– А где же теперь тот доподлинный царь, монах злонамеренный этого не сказывал?
– А доподлинный царь, – сказал Ерофеич, отсморкавшись, – он уже в Санктпетербурге, но до поры скрывает свое обличье. Вроде бы простой обыватель, как любой из нас.
– Может быть, ты и есть тот самый скрывающийся царь? – спросил изумленный Данилов.
– Может быть, – ответил отставной драгун, приосанясь.
– Ну и трепальщик же ты, служивый, – сказал с досадой бурмистр. – Не даром треплешь коноплю.
– Позвольте, герр Иеро-феитч, – обратился студент Миллер, подыскивая русские слова. – Фюр ди виссеншафт нуссен, записать ваш замечательный рассказ для науки…
Ерофеич посмеивался, потряхивая кисетом.
– А вот я… – вскочил Нулишка, показывая всем кулачок. – А вот я захочу и крикну «Слово и дело!». И вас всех тотчас… Всех, всех, всех!
Но не успел договорить, потому что бурмистр Данилов взял его за загривок так, что бедный карлик только хрюкнул.
– А вот я тебя тотчас ногтем раздавлю!
7
– Ах, батюшки! – закричала из окна Грачиха. – Моего-то властелина снова под руки ведут!
От санктпетербургской дороги через мостик переезжали дроги, а на них один преображенец в зеленом форменном кафтане поддерживал другого, который валился белокурой головой то направо, то налево.
Завалинка проворно вскочила и разбежалась. Тот же, которого везли, а был он в унтер-офицерском мундире с серебряным галуном, очнулся и, завидев вдову Грачиху, отдал ей честь:
– Здорово, раба, принимай сокола!
Это был ее барин, Евмолп Холявин, лейб-гвардии сержант, совсем еще мальчишка, белобрысый, нахальный и зубастый, словно жерех. Вдова засуетилась, выбежала навстречу, за ней студент Миллер, всегда добровольный помощник, кому надо услужить. Другой преображенский унтер-офицер, который привез Холявина, смуглый, с волосами до плеч, большими черными глазами, похожий на девушку, увидев Миллера, раскланялся с ним. С помощью кучера и слуги он сдал Евмолпа на руки Грачихи и отъехал восвояси.
– Прощай, брат Кантемир! – кричал ему вслед Холявин и посылал воздушный поцелуй. – Прощай, князенька, российский пиита!
Вдова со студентом ввели подгулявшего лейб-гвардии сержанта в дом, сам бурмистр придержал перед ним распахнутые двери, а тот продолжал балагурить:
– Вот ты, Данилов, хотя ты и златом препоясан, ты знаешь, что такое пиита, вирши, гекзаметр? Нет? Куда тебе, торгаш несчастный!
Оказавшись у лестницы, которая вела к нему в светелку, или, как он любил называть, на антресоли, барин взбунтовался и потребовал «посошок». Вдова вынесла ему чарочку, поклонилась, а он поставил новое требование;
– А кто будет мне чесать пятки? При дворе всем чешут, даже царевнам. Слышь, Грачиха? Пусть дочка твоя немедля придет, Аленка. Разве я ей не господин?
Но через минуту он уже храпел на перине гусиного пуха.
Хотя солнце уже низко стояло над лесом, завалинка сошлась вновь.
– Досталось тебе, мать моя, – сказал бурмистр, щелкая орешки.
История прачки Грачевой многократно обсуждалась и уже не вызывала лишних разговоров. Вольная дочь приказного писаря, она вышла по любви за переведенца-канатчика. Тогда особенно не разбирались – беглый, не беглый, лишь царю канаты вей. Дом они отстроили – вот этот самый, – родилась Аленка.
Да добрался-таки розыск беглецов и до канатчика Грачева. Явился полицейский ярыжка, предъявил повестку. Оказалось, что Грачев лет тридцать тому назад от кабальной записи уклонился.
Но канатный мастер Грачев уже лежал на смертном одре. Свела его работа гнучая, пыль едкая, марь болотная санктпетербургская. Казалось бы, что – повыла вдова, и делу конец, сама-то она по рождению вольная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80