Оно становится уделом отдельных групп фанатиков-изуверов, процессы которых еще изредка напоминают о его существовании, как, например, московское дело Кудриных (группа 37 скопцов) 1871 г., дело 136 скопцов Мелитопольского уез­да 1872 г. или харьковский процесс 1910 г. Как показы­вают эти дела, социальная база скопчества, сузившись количественно, по своей сущности остается прежней - скопческие «корабли» организуются чаще всего меняла­ми, фабрикантами, раздающими работу на дом оскоплен­ным рабочим, иногда купцами. В этих разрозненных «ко­раблях» держался культ Селиванова, а иногда и Громо­ва, портреты которых играют роль икон, а также амуле­тов, носившихся на шее. В 70-х годах XIX в. возникает попытка реформировать скопчество. В Херсонской губер­нии появился новый скопческий «искупитель», Лисин, ко­торый проповедовал «духовное скопчество», т. е. обузда­ние желаний и господство над ними, и придавал физи­ческому оскоплению лишь подсобное значение. Лисин имел много последователей, но и в этой новой форме скопчество не могло приобрести вновь силы массового яв­ления, так как для него уже не было подходящей соци­альной базы. Экономическое и социальное развитие Рос­сии после 1861 г. направило религиозные искания по но­вым путям, далеким от пуританствующего изуверства «белых голубей»,

СЕКТАНТСТВО ПОРЕФОРМЕННОЙ ЭПОХИ

СЕКТЫ ЭПОХИ ЭМАНСИПАЦИИ


После 1861 г. сектантст­во получило чрезвычайно широкое распространение и обнаружило целый ряд новых форм и видоизменений, обусловленных пореформенной экономикой и бытом го­рода и деревни. Многочисленные секты пореформенно­го периода резко распадаются на две группы - на секты чисто крестьянского характера, возникшие в связи с про­ведением реформы 1861 г., и на секты мелкобуржуаз­ные, смешанного состава, вбиравшие в себя мелкобуржу­азные и полукапиталистические элементы деревни и города и возникавшие в связи с быстрым ростом капита­лизма после 1861 г., который разлагал деревню на про­тивоположные полюсы и питал на первых порах мелкую буржуазию города - кустарей, лавочников, мелких хозяйчиков ремесленных мастерских и небольших фаб­рик и заводов. В то время как секты первой категории отличались известными индивидуальными чертами, свя­занными со злобой дня, секты второй категории обнаруживают некоторые общие черты, в особенности ослабление коммунистических и мистических тенден­ций, заменяющихся нередко самой откровенной защитой частной собственности и рационализмом в догматике и в обрядности. Если секты первой категории были еще организациями борьбы трудящихся, то секты второй категории были уже неприкрытыми организациями эксплуатации и если боролись, то только со своим злей­шим конкурентом в этой области - синодальной цер­ковью. Поэтому эти две группы сект должны быть рас­смотрены отдельно.
Мы видели, что до эмансипации главным мотивом социально-религиозной теории в крестьянской среде было
иго рабства. Рабство превращало крестьянскую жизнь в сплошную кабалу, из которой крестьянство не находи­ло иного исхода, кроме стихийного бунта или опьянения «духом». Эмансипация выдвинула другой мотив кресть­янского протеста. Она, правда, не дала полноправия и свободы, но все же сняла ярмо рабства; зато она была в значительной степени экспроприацией крестьянских наделов. Раньше крестьянин стонал под игом барщины и произвола барина, но он по крайней мере был уверен в том, что барин не даст ему умереть с голоду, ценя его хоть в качестве рабочего скота. Теперь крестьянское хозяйство должно было стать на свои собственные ноги, но при изменившихся к худшему условиях - стало меньше наделов - приходилось арендовать лес и луг. Уже в 60-х годах малоземелье дало себя знать сильной голодовкой, первой наградой крестьянину за его «сво­бодный» труд.
С другой стороны, новую работу крестьянской мысли задало развитие города и его влияние на деревню. Преж­де всего с городом теперь сталкивала рядового крестья­нина нужда достать ненужные ему сами по себе деньги на уплату податей и аренды. Такой нужды он не знал раньше, если был на барщине. После эмансипации день­ги пришлось доставать всякому крестьянину, и эта нуж­да толкала крестьянина в город или заставляла искать передаточных агентов между деревней и городом. При­ходилось либо продавать хлеб, либо уходить на зимнее время на заработки. Но не только самому крестьянину пришлось идти навстречу городу; город сам еще быстрее врывался в деревню. С каждой новой верстой железно­дорожного пути, с каждым новым пароходом, с каждой новой загородной фабрикой крестьянин чувствовал на­рождение новой великой силы, чуждой и странной для него. Он останавливался в недоумении и страхе перед этим новым чудовищем, и этот изумленный страх на­всегда запечатлен в известной картине Перова, изобра­жающей мужиков, увидавших в первый раз в своей жизни паровоз. Мужицкая мысль работала туго и мед­ленно, но и она наконец поняла, что вместо конца света и мессианического царства пришел совсем другой мир, враждебный всему косному, патриархальному кресть­янскому быту, но вместе с тем притягательный как маг­нит, вытягивающий из деревни ее лучшие соки. Встреча с городом и с промышленным капитализмом довершала действие частичной экспроприации крестьянства. Дифференциация в его среде пошла чрезвычайно быстрым темпом. Достаточно вспомнить, что за 30-летие, с 60-х годов до переписи 1897 г., население 808 наиболее зна­чительных русских городов возросло на 92%. Оживление сношений между городом и деревней заражало кресть­янскую среду новыми идеями, приносимыми отчасти молодежью, отчасти крестьянами, уходившими в города на отхожие промыслы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174