—А все же проверь-ка посты, не дремлют ли они там?..
Когда Ложенцов вышел проверять охрану, Капустин уперся глазами в объявление военно-революционного штаба о введении военного положения в губернии. Над кроватью, заправленной серым солдатским одеялом, висело два одинаковых больших листа, призывающих всех граждан подчиняться без пререканий и малейшего противодействия.
Пункты шестой и седьмой были, должно быть, хозяином комнаты подчеркнуты карандашом. Капустин тотчас же вслух прочитал:
— «Всякие собрания и сборища на улицах без особого на то распоряжение безусловно запрещаются!
Всякие выступления деревенского кулачества против бедноты будут беспощадно подавляться».— И тут же приписано крупно карандашом: «Оружием».
«Правильно,— согласился Капустин,— театров да ресторанов тут нет, нечего подчеркивать, что должны закрываться не позже двенадцати часов вечера. Этот пункт для Вятки больше подходит. Там эсеры и прочая сволочь гнездятся, ткут тенета капитализма против Советов».
Читая, Капустин почувствовал, как вливались в него новые силы, появлялась та уверенность, без которой, казалось, нельзя теперь жить ни одному человеку. Ткнув пальцем в густо усеянный жирными типографскими буквами лист, он наставительно заметил вошедшему Ложенцову:
— Не над кроватью надо развешивать директивы штаба, а на улице, на видном месте...
— И там есть, товарищ Капустин. Сюда вожу особо непонятных, вроде для разъяснения: читай, мол, и учи наизусть. И что ты думаешь, товарищ Капустин, некоторым помогают такие директивы лучше кутузки. Кое-кто даже списывает для себя и дома так же развешивает, как я.
«Того и гляди, еще разоружат тут!» — вернувшись из исполкома, подумал рассерженный Степанов и прошелся по комнате.— Черта с два! Руки у вас еще коротки!»
Степанов был теперь зол на всех — на Капустина, на Ложенцова, на Хомака.
«Комиссар Хомак, эта косая дура в плечах,— возмущался Степанов,— так подобострастно и наивно держался перед мальчишкой-реалистом, что было даже неловко за него». Когда в конце заседания Петр Капустин потребовал немедленного снятия диктатуры, Хомак ни словом не возразил, казалось, он даже был рад, что так легко отделался от лишних хлопот.
«Для чего же нам было заваривать всю эту кашу? Разоружили караульную часть, захватили оружие, установили свой контроль за телеграфом, одним словом, ухватились было за власть, а Хомак возьми да добровольно и передай ее обратно большевикам. Такого помощника и близко к себе бы подпускать не следовало. Да и нужен ли он мне вообще? Разве что как ширма, за которой легче пока укрываться?..»
Однако Степанов больше всего злился на самого себя: «Не сумел раскусить, что Хомак для этого дела совсем неподходящая личность. По указке он еще может кое-что делать, а как спросили ответственность за свои действия — сразу растерялся. Нужно было не выжидать, а браться самому. Но время упущено. Надо снова выжидать, снова сколачивать силы. А как теперь сколачивать, когда предложили со всем полком перебазироваться почти за сотню верст в Малмыж? А может, это и к лучшему,— там в исполкоме другие люди, оттуда ближе к Казани... Хотя и здесь неплохо было, завязались знакомства... Будь на месте диктатора не Хомак, а кто-нибудь другой,— вовсю теперь бы запо-
лыхал пожар! Ложенцов с Капустиным не успели бы и опомниться. Мы сумели б против них обратить весь гнев мужицкий... Тут и реквизиция хлеба, и нехватка товаров — и соли нет у мужика, и керосину, и спичек.. Каждую соринку бросили бы на чашу весов...»
Степанов взял с этажерки свежий номер губернской газеты и, опустившись на диван, лег, не снимая сапог. Сначала он пробежал взглядом одни заголовки, словно примериваясь, что нужно прочитать в первую очередь, и, пробежав, остановился на сенсационном сообщении о самоубийстве Муравьева.
В сообщении говорилось, что командовавший силами красных па Чехословацком фронте Муравьев изменил Советской власти, издал ложный, изменнический приказ о выступлении подчиненных ему войск против Советской России.
Сообщалось также, что им был оцеплен Симбирский Совет. Но войска Муравьеву не подчинились, остались верными Советам. Ему ничего не оставалось, как только застрелиться.
Известие о самоубийстве бывшего царского генерала Муравьева потрясло Степанова. Когда-то он встречался с ним, был лично знаком... «Однако что же делать — неизвестность следует по пятам каждого из нас»,— и Степанов, снова уткнувшись в газету, прочитал о восстании эсеров в Муроме. В корреспонденции сообщалось, что восстание не имело успеха, Советы энергично подавили его, как подавили недавний мятеж в Ярославле.
«Интеллигентность нас заела»,— поморщился Степанов и хотел отложить газету, но его внимание привлекла другая статья.
«Одновременно с убийством графа Мирбаха начались выступления боевых левоэсеровских дружин в различных частях столицы»,— прочитал он в радиограмме из Москвы.
«Ну, что же, это для начала совсем неплохо»,— улыбнулся Степанов.
Он продолжил чтение:
«...Вооруженные отряды левых с-р заняли телефонную станцию, телеграф и некоторые другие важные пункты...»
— Даже по Кремлю стреляли?! — воскликнул он,читая дальше. Однако по мере чтения Степанов снова помрачнел.
«Жаль, жаль, что отступили,— поджав губы, подумал он.— Так же, видно, отдали телеграф, как и мы с Хомаком... И в Петрограде эсеры тоже провалились».— И Степанов, все еще не выпуская из рук газету, уставился в потолок, с которого свисала легкая сеточка паутины.
Он вгляделся и увидел, как в середине паучьего кружева завязла муха, она была уже совсем бессильна и лишь изредка двигала своей крохотной лапкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119