Сидят парочками и баб на печи не стесняются, чего же стесняться, бабы сами такими были...
Вместе с бабами на припечке сидит и сам Кузовков, но больше тут для порядку — за всеми присмотреть надо, да и бурла остерегается. К счастью, бурлом никто больше, кроме баб, не заходил — подросточки нынь аккуратненькие растут. Бабы не только сидят на печи, но и стоят на кухне. Среди них Глафа, помолодевшая, раскрасневшаяся. Скинуть бы ей несколько годиков—выскочила б на круг, схватила за руку кого-нибудь, хоть вон Фаньку, и пошла бы, пошла —в молодости-то вон как плясала! А теперь нельзя — вдовушка, осудят, осмеют. Теперь смотрит она на подростков: вот такой же скоро и Федярка у нее будет, — и радует это, и почему-то тревожит ее.
Среди парней, конечно, постарше всех тут Фанька. Он в шелковой вышитой рубахе, крученый пояс с кисточками свисает до коленей. На ногах лакированные сапоги— привез, видать, из города; Фанька сегодня тоже навеселе, Глафа видит, как он смеется, белозубый рот будто освещает его лицо. Впервые она видит его таким — винцо-то кого не преобразит.
А Настя уже тискает ее за руку:
— Давай выпьем, Глафонька, по рюмашке, а?
— Ой, что ты, и без рюмочки игрище-то больно хорошо идет!
Но Настя тянет ее в горницу, там на столах еще много всякого добра.
Выпив по рюмке, Глафа с Настей возвращаются обратно.
Изба по-прежнему гудит. Гармошка переходит с рук на руки: один гармонист устанет, сменяет другой, только он, милая, с колокольчиками, не устает. То нежно вздыхает цветистыми, как шиповниковый цвет, мехами, то плачет и сердится, то вдруг зальется жаворонком, и кажется, над тобой не бревенчатый рыжий потолок, а высокое голубое небушко, — все может вятская весельница,
потому и не пускает она с игрища не только девок и парней, но и баб. И ушел бы, да не хочется расставаться, такое веселье ведь не часто...
Однако летняя ночь коротка, уже незаметно в окна брызнули легкие голубоватые отблески, и бабы, ахнув, спохватились — светает ведь!—и дружно ринулись за порог: у каждой дома ждут свои дела. Другая, милушка, может, придет и не приткнется на постель, глаза не соминет — и к печке: топить ее надо, завтрак готовить, а потом и самой на полосу впереди других бежать — страда-то не ждет. И ведь бежит, не валится с ног,— такова она, русская женщина,—на работе бойкая, на пиру веселая, а если навалится горе — и с горем справится, как не сумеет ни одна на всем свете.
Спустя несколько минут Глафа тоже собралась домой.
На улице дотронулась до травки — еухорое ведь, и верно, всю ночь бы жать можно. Остановившись у ворот, повязала на голову платок, заторопилась по тропке. И вдруг из-за стожка чей-то голос:
— Глафонька, ты?
— Ой ли?! — вскрикнув, отпрянула она. — Неужели ты, Фаня?
— Чего ж ты мало-то, Глафа?
— А нам, бабам, и нельзя больше.
— А может, льзя,—и Фанька взял ее за руку, стараясь удержать.
— Нет, нет, пусти уж, Фанечка...
— И не пущу!
— Ну, вот какой ты...
— Дай хоть провожу.
— Только до черемушек... Ягод-то у нас на черемухе в иди мо -невидимо...
— И у нас их много...
Глафа держится за Фанькину руку и сама себя не чувствует, будто чужие ноги, совсем ее не слушаются, и руки, и во рту вдруг пересохло... Хоть Фанька и неуклюжий, вон какой он угловатый, а вот не убежала ведь, не побоялась, что другие увидят...
У черемушек остановились.
— Глафонька?
— Ну, что, Фаня?..
— Ты не сердишься?
— За что же?
— А я-то тут...
— Да что ты, Фаня,— и вдруг, неожиданно для себя, вырвалось: — Ты ведь вон какой хороший...
— И ты, Глафа... Как бы я тебя стал хранить...
— Что ты, Фаня, сын у меня большой...
— Не осудит... Сын сыном, а сама-то вон какая еще... Шибко желанная мне...
— Не надо, Фаня, — отнимая от себя его руки, пересохшим голосом сказала она. — Не надо, соколик...
— Не обижу ведь... Может, столкуемся, а?
— Не столкуемся, ты ведь вон какой, золотой чело-век.
— А ты, ты хуже разви?! Ты первая меня поняла,— и, ухватив за плечи, он притянул ее к себе.
— Ой ли, первая...— задыхаясь от подступившего вдруг вдовьего счастья, чуть слышно прошептала Глафа.
И рада она была этому счастью, и боялась...За летом незаметно подступила осень. Подступила, да такая ядреная, спорая. Каждый день на гумнах вырастали новые скирды — рожь клали, как всегда, круг-лухами, а многосемейные и люльками, мелкое — овес и ячмень — упаковывали в стожары, кудлатый горох вешали тоненько на острови. Из дальних лесных полей суслоны не возили домой, а складывали прямо на полосах— возить-то некогда, да и хлеб будет не у всех на виду, в случае кое-что и утаить от «облога» можно...
О Колчаке теперь уже говорили меньше. Откатился он, вражина, от Вятки куда-то далеко в Сибирь, по газетам-то, слышно, уже за Тобол-реку перекатился, за Ишим... А где этот Ишим да Тобол, никто толком в деревне и не знал, и не узнали бы ничего, не вычитай в газетках Фанька,— он, Фанька, дотошный, обо всем людям расскажет. Но теперь уже не о Колчаке начали поговаривать, а о другом генерале, каком-то Деникине, но тот Деника, сказывал Фанька, совсем не близко, до Вятки он и не доберется — все одно ему шею свернут, как тому Колчаке. Еще бы не побороть его, туда, чай, сам Азии порядки уехал наводить. Об этом не только
в газетах было, но рассказывал и вернувшийся с фронта Лаврушка.
Лаврушка вернулся домой в дождливый сентябрьский денек. Вернулся совсем неожиданно. Когда он ступил в избу, Настя даже и не узнала — в шинели, в фуражке форменной...
— Вот и я, маменька...
— Сыночка! — вдруг бросилась к нему мать и заплакала.— Живехонькой... Теперь уж не пущу, никуда от себя не пущу, — приговаривая, гладила она повзрослевшего сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119