Голос у нее звонкий, разливчатый...
«Несерьезная ты, Ксенка»,— скажет иногда Егор.
«Ну и что ж, что несерьезная, зато веселая!—отшучивалась Ксена и, схватив Егора за руку и заглядывая в глаза, тут же начинала допытываться: — Серьезных любишь, да? — Не получив ответа, сердилась: — Ну и иди, ищи серьезных!..»
Но в этот раз, провожая Егора в командировку, она сказала совсем по-другому: «Я буду очень скучать по тебе. Возвращайся быстрее, комиссар».
Вспомнив это, Егор подумал: «И я соскучился по тебе, Ксена. Но ничего, побуду денек-другой дома — и вернусь. И опять будем вместе».
Наутро Егор проснулся рано. Он знал: вся деревня собиралась жать на старых дербах.
Из дому вышли всей семьей. Старик Евлаха даже принарядился — в пестрядинной новой рубахе, в белых полотняных штанах. За поясом—топор: на обратном пути свернет в лес, выберет подходящую березку и срубит. А дома изладит из нее двухрожпые вилы, чтобы потом ими подавать снопы на скирды. Евлаха всегда такой, он никогда не возвращался с работы домой с пустыми руками: то лыка надерет для пестеря, то вырубит черемуховый обруч на кадку, а нынче вот ему вилы понадобились. За свекром шла Глафа с корзиной, в которой лежала еда. Рядом — братец Егор, он нес берестяной туесок с квасом. Федярка бежал тут же,— то поотстанет, то забежит вперед и присядет где-нибудь за куст, чтобы потом неожиданно выскочить и пугнуть деда.
На угоре, посреди огромного поля, Евлаха отыскал свою полоску, оглядел ее с конца, для порядку перекрестился, мысленно пожелав себе побыстрей справиться с делом; потом плюнул на черенок серпа и, склонившись, словно он хотел боднуть рожь, подступавшую глухой стеной к дороге, захватил в горсть вызревшие стебли. И все услышали, как хрустнули, надломились они под серпом. Захватывал он ржаные стебли по-своему,
не торопясь, но сразу помногу, два захвата —и полная горсть. Глафа работала по-другому. В белом сарафане без рукавов, она быстро хватала рукой восково-белые стебли, ее серп ходко и деловито будто жевал их — хруп-хруп-хруп,— и свежая горсть уже летела за плечо. Свекор одну горсть положит на землю, а сноха в это время две да три метнет. Вот уже Глафа вырвалась вперед и, видя, как Егор на своей лехе начал отставать, норовила подсобить ему, вела не только свой загончик, но поджинала и его край.
— Не усердствуй шибко-то, братец,— шепнула она, когда серпы их приблизились и чуть не сцепились своими коваными носами.— Чего ж тебе надрываться? Это нам с тятенькой спривычно.
И верно —с непривычки у Егора ломило спину, пот горохом катился по лицу, и, вытирая его платком, он оглянулся. Позади уже рядами лежали снопы. У отца — толстые и тугие, будто бочонки, у Глафы снопы чуть поменьше, но их столько было, что не умещались в ряд, и она клала их крестом — сноп на сноп. А у него — чего же у него — реденько снопиков лежало за спиной, и снопики-то не такие, как у Глафы,— головастые, взъерошенные. Украдкой Егор взглянул на сноху — крепкие, с загорелыми икрами ноги в берестяных ступнях, бойкие, свободно двигающиеся руки, то и дело подбрасывавшие через плечо горсти тяжелого жита. И он снова .подумал, какая дельная и работящая Глафа.
Подойдя к сгруженным крест-накрест снопам, Егор взял из-под них туесок, отпил через край холодного квасу и снова взглянул на Глафу: она стояла спиной к нему и ловко, словно играючи, свивала пояс для нового снопа, высокая, стройная, с гордо посаженной головой, повязанной белым платком.
К вечеру у отца от жары отяжелела голова, и они с внуком ушли домой пораньше: надо ведь на обратном пути вырубить в лесочке вилы, да и дома прибрать скотину, а потом еще и скипятить самовар. Как хорошо после работы прийти домой к готовому самоварчику! Пусти и морковный чаек, но все же не пустая вода, а чаек...
К концу дня поднавык и Егор — спина меньше ныла, и руки быстрее ходили возле земли. Закончили они полоску с Глафой, когда уже совсем стемнело. Но рано
еще уходить, надо поставить суслоны, за день-то вон сколько снопов наметали на полосе. А днем их ставить нельзя: на такой жаре все зерно окрошишь. И ставят их только вечером, когда спадет жара, отросит и снопы чуть повлажнеют.
Глафа и тут неутомима, возьмет на руки тяжеленный тятенькин сноп, опрокинет его на «голову» и, обхватив ржаные колосья ладонями, скажет:
— Осторожненько приставляй, братец,— и нетерпеливо добавит:— Подержи-ка...
А сама уже бежит за другим снопом. Подбежит, приставит его. Тут и Егор рядом — со своим. Вот поставлен третий, четвертый... Так тринадцать снопов сгрудят колосьями вверх,— и суслон вроде готов. Хотя нет, еще шапкой накрыть его надо, или, как говорят здесь, клобуком,— от дождя оградить да и от птиц... Тут уж, с клобуком управляться, дело мужское,— и Егор, выбрав потяжелее сноп,— тятькины для такого случая как раз подходят! — ставит его на попа и принимается разламывать солому во все стороны — солнышком. Глафа тем временем сдружает, обхватывает суслон руками, чтобы колосья не топорщились, по суслон-то эвон какой— не обхватишь, а Егор уж тут как тут, поднимает на руки клобук и набрасывает его поверх суслона, как шляпу. И вот суслон готов — широкий, духмяный, от него так пышет свежим, распаренным, пьянящим ржаным караваем.
— Когда же, братец, дома-то побываешь опять? — охорашивая последний суслон, спросила Глафа.— Небось и не приедешь теперь... Может, и женишься там?
— Нет, что ты, Глафа, не думано еще жениться...
— Ой ли не думано? Поди, уж все думано-переду-мано,— с еле заметной грустью сказала она и обхватила руками новый суслон.— Обещал ведь приехать как-то насовсем...
— Обещал, да вот все дела задерживают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119