Только обо мне, мамка, ты не беспокойся, я совсем, совсем живой и здоровый, того и вам желаю. Ваш сын Лавра».
— Ишь ты... Лавра,— опять усмехнулся Евлаха.— Л ты еще, Настасья, беспокоишься. Да рази они пропадут? У нас, у ржанополойцев, у всех в роду написано: из огня да из полымя выскочат.
— Федосий-то?..
— То другое дело, Глафирья... Федося наш тот раз где был? Он в Пинские болота погруз. И не погруз бы, если б не офицерье. Офицерье продажное заманило их туда... Заманило да и бросило на произвол судьбы,— и, пзглянув на сноху, распорядился: — Идите-ка, бабы, ставьте самовар да угощайте гостя с хорошими вестями.
Когда женщины ушли, Евлаха спросил:
— Откуда письмо-то взялось, Алексей Никитич?
— Из Вавожа привезли.
— Эвон откуда,— удивился Евлаха.— Так ведь я там прошлогодь был. Ой-ей-ей, как солоно достался нам этот Вавож...
— Расскажите, как там дело было? — заинтересовался Ложенцов.
— Да как тут было...— задумавшись, посерьезнел Евлаха.— На ту ночь наши пушки были поставлены у церковной ограды. Поставлены потому, что пехота ушла вперед, а мы вроде как в тыле оказались. Кто тут ждал белых-то?.. А наутро, откуда ни возьмись, офицер к пушкам тем подбежал с наганом в руке, и выбежал он, буржуй, из псаломщиковой ограды. Схватился было за саму пушку, да наш часовой не промах — успел всадить в него из ружья. И зачалась тут с нашей стороны пальба вездехонько из ружей да пулеметов. А потом подбежали к орудиям свои номера и давай их на картечь садить. Так и отбились. Белым не досталось ни' одного пулемета, ни одной пушечки... А как за ними бежали-то?
Помню, был стрелок один со мной, сказывался владимирским. Говорили мне, что у него насквозь груди пуля прошла, ты мол, папаша, за мной поглядывай, упаду, так кричи передних и винтовку мою убереги. Сам ведь, своими ногами, прошел он двадцать верст до Воздимонья с пулей в груди... Поищи-ка таких молодцев! — и, взяв косу, Евлаха в раздумье добавил: — Только вот не вспомню по фамилии часового, который на пулю-то посадил того офицера? Тревогу-то который поднял... Одно знаю, что звать Иваном... Иван и Иван...
— Так это же, говорят, сын был мой Ваня,— ответил Ложенцов.
— Разве?— удивился Евлаха.— Верно, смахивает по обличию шибко на вас, Алексей Никитич. Высокий собой,
бравый...
— Письмо получил от командира. Пишет, будто бы Ваня мой пушку ту охранял в Вавоже...
— Вначале Иван один там был, верно,—вспоминал Евлаха.— Это потом мы подоспели... Если бы не он, говорю, ну, крышка бы тогда всем нам была,— и, помолчав, спросил: — Теперь-то он где, сынок ваш?
— На Казанке,— вздохнув, грустно ответил Ложенцов.— Вечным сном спит,— и, достав трубку, стал неслушающимися пальцами набивать ее табаком.
— Да-а, много крестов по бережкам нашим да увалам понаставлено,—и Евлаха сдернул с головы картуз.— Вечная им память, соколикам...
Как только адвокат, сухонький, глуховатый старичок, вышел из душной камеры, Сафаней Вьершов взял со столика бумагу, исписанную старомодным почерком.
«Я, осужденный к пятилетнему заключению,— начал он про себя читать написанное адвокатом прошение,— впервые лишенный свободы, едва достигший 25 лет от роду, интеллигентный пролетарий, обращаюсь к верховной власти рабочей и крестьянской Республики, глубоко убежденный в путях великодушия и милосердия ее, я найду хотя какое-нибудь облегчение тяжкой участи своей, убивающей мои молодые силы, любовь, и переживающий смертельную болезнь Родины, нуждающейся в самоотверженной работе своих детей и надежду... на-
дожду...» Надежду на что? — сам себя спросил Сафаней и долго вглядывался в непонятно написанное адвокатом слово.
Сафаней поморщился, упрекнул адвоката в небрежности и, перескочив заковыристую строчку, продолжал:
«...Если обратиться к .обстоятельствам дела, хотя бы на несколько минут отрешиться от канцелярско-бюрокра-тического способа отвлеченного мышления, отказаться от шаблонного приема оперировать выработанными еще старыми законами нередко весьма сильными и странными выражениями, вроде «вооруженное восстание», «служба в дружине» и тому подобное, и взглянуть на все, что было в Нолинске...»
«Почему он пишет здесь о восстании и о Нолинске?—опять болезненно морщась, с тревогой подумал Вьершов.— Ведь судили-то меня за фальсификацию документов?»
Глаза его снова лихорадочно схватили лепившиеся по листу бумаги строчки:
«...И взглянуть на все, что было в Нолинске, спокойно и объективно глазами исторически мудрого, житейски опытного и годами уравновешенного Судии, то нельзя не прийти к заключению, что постановленный в отношении меня приговор не соответствует мере содеянного мною И ни с какой точки зрения не отвечает ни правде житейской, ни современным взглядам и тенденциям рабочего и крестьянского Советского правительства, ни морали высшего человеческого разума...»
— Крыса!.. Как нацарапала, старая крыса,— не удержавшись, уже вслух выругался Вьершов и швырнул бумагу.
«Да разве так надо писать прошение во ВЦИК? Написал, как церковный пономарь... Читаешь, и до сути не доберешься...»
«Да, я виноват в содеянном,— присев к столику, начал он огрызком карандаша писать сам крупно и размашисто.— Я действительно скрыл свою фамиль. Я боялся за свои мальчишеские дерзости, но я, как человек чистого пролетарского происхождения...— и вдруг, будто запнувшись, подумал с минуту — и, подумав, зачеркнул последние слова и написал над ними: — пролетарского и рабоче-крестьянского...»
Помусолив огрызок карандаша и зачеркнув только
что написанное,— вставил, как и было у адвоката: «интеллигентный пролетарий» и, вновь не удовлетворившись, с яростью отбросил карандаш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119