У одного горемыки, сказывали, ночью чуть ухо не отгрызли,— и, помолчав, спросил:— Вас-то здесь за какие провинки?
— Давно, говорят, не отдыхал, вот и пригласили в гости на недельку,— ответил Дрелевский.
— Это понятно,— согласился старик.— Они теперь вашего брата вкруговую толкают, будто снопы на овин,— и, ухватившись руками за голову с седеющими нечесаными полосами, глухо простонал:—А дома-то... Знали бы вы, дома-то, как они, буржуи, обошлись со мной,— и, присев на корточки, спросил:— Слушай, сынок, ты грамотный, вижу, объясни мне, какую жизнь хотят уготовать нам эти степановцы?
— А ты сам прикинь, какой будет жизнь, когда у тебя отнимут землю, а у рабочего — фабрики, заводы...
— Так это что ж получается? Вроде тот же хомут, да только супонью вверх?— спросил старик и в раздумье добавил:—Не-е-т, буржуй ты экий, на это я никак не согласный.
— А тебя и не спросят.
— Как не спросят, а еще революционеры, мол, мы, социялисты...
— Это у них вывеска такая.
— В буржуя их, в душу тогда, коли с такой вывеской они к нам,— и, потеребив сполстившуюся бороду, опять опросил:— Дак как же делу-то теперь быть?
— Бороться надо, отец.
— Как же бороться, коли руки веревкой скручены? Подмога-то придет ли?
— Скоро придет, папаша.
— Слава те, господи,— старик даже перекрестился.— Думаешь, с которой стороны каюк-то им уготован?
— Со всех сторон.
— Да ну?! — просиял старик.— По такому случаю покурить бы не лишне...
Дрелевский молча пошарил в кармане и, насобирав немного табачных крошек, протянул старику:
— На вот, затянись — и спать. Ложись рядом — теплее...
— Спасибо, товарищ... Морячок, что ль?
— Он самый.
— По рубахе вижу. Не с Балтия?
— Оттуда.
Дрелевский подполз к стене и потянулся рукой к маленькому оконцу под потолком.
— Тоскуешь по воздуху-то?—укладываясь в углу, спросил старик.— Я тоже тоскую. Воздух-то у нас, в Ржаном Полое, эвон какой вкусный да сытный. Травами пахнет медовыми да хлебушком, да у меня в огороде хмелем душистым.
Слушая старика, Дрелевский невольно вспомнил свое судно, и вдруг его словно опахнул свежий, упругий морской воздух, слегка подсоленный. Бывало, выйдешь в море —ширь-то какая кругом, душа радуется!
Веря в то, что он все равно еще увидит и море, и родную и милую Латвию, Дрелевский вполголоса запел свою любимую:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе... Сядь на яблонь, спой мне песню О высокой Рижской башне. Если петь ты не захочешь, Бойся: ястреб заклюет!..
— Верно, сыпок, ястреб-то, стервец когтистый, всю душу исклевал нашу,—согласился старик и принялся укладываться на пол.
— Звать-то тебя как, папаша?
— Прежде бы вроде Евлантием, а теперь вот, видишь, следственный... А за что следство — неизвестно.
Слушая Евлаху, Дрелевский придвинулся к нему и, подложив под голову большие ладони, задумался.
«Сам я виноват, сам,— в который уже раз упрекнул он себя.— Недооценил противника. Думал — тут моряки, свои братишки... С ними всегда можно найти общий язык. А о мужиках и не думал,— с детства я знал мужика... Чего же его бояться было? И предупреждали ведь... И в губкоме говорили, и Маша моя просила, чтоб остерегался, и Вихарев... А я только отшучивался: не таких, мол, брали... А тут, смотри, дело-то не шуткой обернулось. Краснощекий-то... Как он приметил меня? Не у мальчонки ли выведал что-нибудь? Нет, непростительно это мне,— сам, черт возьми, виноват. Революция требует бдительности... бдительности и еще раз бдительности...»
И вдруг еле слышный голос коридорного:
— Дрелевский, на выход!
Дрелевский вскочил, пригладил рукой волосы, шагнул за порог камеры в длинный, слабо освещенный коридор.
Коридорный быстро набросил на его плечи чей-то мундир, толкнул к выходу. Вот он спустился вниз. В привратнике тихо. Часовой, опустив взлохмаченную голову на стол, спал. У ног валялась пустая бутылка. Тем временем коридорный открыл дверь, ведущую из привратника во двор, шепнул Дрелевскому: «Беги!»
Дрелевский, окинув глазами двор, бросился вдоль кирпичной стены к массивным воротам.
«Тихо, тихо...» — прошептал было часовой и только собирался открыть ворота, как вдруг раздался сигнальный звонок. В дверях неожиданно показался начальник тюрьмы в сопровождении вооруженных солдат из охраны.
— Здравия желаю, господин начальник!—вытянувшись, козырнул нерастерявшийся Дрелевский.
— Здравия желаю,— машинально ответил тот и вдруг спохватился:— Постой, кто ты?— и, загородив ему проход, отшатнулся.— Держи его! Держи!!!
Еще дымился обгоревший остов военкомата, а в доме Вьершовых собрались нолинские купцы поговорить о том, кому же теперь надлежит заправлять в городе всеми де-
лами. Будто бы Степанов все управление возложил пока на своего заместителя Зверева, но Зверев был ранен и лежал в больнице. А тут не дремали и святые отцы, они уже давненько намеревались протолкнуть к власти поповского сынка — офицера Амфиохия Илюминарокого, весельчака и страстного игрока в карты. Купечество же возражало и желало, чтобы управлял городскими делами кто-нибудь из своих людей, хотя бы, на худой конец, тот же Сафаней Вьершов.
Отец Сафанея Ипат Вьершов, дородный, чернобородый старик-красавец, сегодня был особенно оживлен, он то и дело поднимал стакан с самогоном и кричал здравицу отцам города. Когда гости заговорили о Звереве, старик накрыл голоса гостей своим не ждущим возражения баском:
— А что он нам? Офицер этот не наш, а пришлый. Им бы, пришлым, хлеб увезти, и только. Оголодят мужика, тогда кто товары наши будет покупать?
— А может, попы на престол взойдут, Ипат Фокеич?
— Чего они такого дельного сделали для нашего города?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119