..»— говорится в Библии... А верить в человека — это величественно, особенно для того, кто прошел войну и прочитал хотя бы одну книгу по истории. Да, это хорошо. Коммунизм — это научный энтузиазм. И в самом деле, моя личная судьба не имеет никакого значения... да и ваша тоже... Но это вызывает у меня грусть... После всех испытаний я все же люблю не материальные, а поэтические ценности. Они вдохновляют меня даже в том случае, если я недостоин их, даже если я ничтожество... Я искал их и не нашел. Вам кажется, что вы их нашли как раз там, где их нет, и вполне возможно, что, если вам повезет, вы сохраните это впечатление до самой смерти.
Джеордже слегка похлопал Суслэнеску по плечу.
— Вы очень упрямы... Нам пришлось бы начать все сначала, говорить друг другу прописные истины о движущей силе истории, о пролетариате, исторической необходимости захвата власти... Вы ответите, что все это не уничтожит микробов в ваших легких, я вам скажу, что необходимо создать систему социального обеспечения, способную предотвратить заболевания, а вы возразите, что все это практические мелочи...
— А что я, по-вашему, должен делать, чтобы найти общий язык с другими?
— Избавиться от собственности, чего бы это вам ни стоило. Независимо от того, что скажут другие, даже те, кого вы любите.
— Говоря по-марксистски, отказаться от всего, что частная собственность на средства производства породила во мне в качестве надстройки, не так ли? Но это означало бы стать другим человеком? Я сам бы себя боялся. Предать анафеме все то, что я обожал, и наоборот. А откровенно говоря, я еще ничего не обожал...
Суслэнеску умолк и закрыл глаза.
— Желаю вам счастья, — прошептал он.
— Вы хотите вздремнуть?
— Нет. Мне грустно. Быть достойным других... как красиво это звучит... Но этого можно достигнуть и при помощи лицемерия или хорошей дозы шутовства, как вы думаете?
— Основы, на которых построена коммунистическая партия, исключают это.
Суслэнеску приподнялся на локтях и внимательно посмотрел на Джеордже.
— Ах да, — сказал он, лукаво подмигнув. — Человеческая природа не вечна. Она имеет исторический характер.
— Вы не верите в это?
— Верю, верю, как не верить? За окном сгущался синий сумрак.
Ужинали поздно. Бабка Фогмегойя, о которой поговаривали, что она в молодости путалась с чертом, сбилась с ног от такого наплыва жильцов и делала все шиворот-навыворот. Ночевать она уходила к соседке — боялась оставаться одна со столькими мужчинами. У Суслэнеску снова поднялась температура. Он ничего не ел, и ему казалось, что он погружается в теплую, красную, как кровь, воду. Весь мокрый от пота, он то и дело ощупывал себе грудь обессиленными пальцами. Думая, что Арделяну недоволен его присутствием, Суслэнеску все время пытался извиниться.
После ужина Джеордже вышел во двор покурить. Издалека доносились приглушенные расстоянием звуки музыки и возгласы танцующих.
— Пойду-ка я домой,— тихо сказал он.
— Пожалуй, так будет лучше, товарищ директор, — согласился Арделяну.
Он ни разу не поинтересовался, почему Джеордже перебрался к нему. Сам Джеордже не раз порывался рассказать обо всем, но не знал, как объяснить покороче, а в долгие объяснения пускаться ему не хотелось. Арделяну был слишком здравомыслящим человеком, хотя с политической точки зрения он, вероятно, оправдал бы его поступок. Джеордже заметил, что Арделяну с каким-то особым уважением относится к его семейной жизни. Пусть думает, что произошла обычная размолвка...
Они стояли рядом, наблюдая, как ложатся на землю синие тени. Джеордже украдкой посмотрел на крупное лицо Арделяну. Когда тот затягивался, огонек сигары освещал его большой рот и жесткие, плохо подстриженные усы. Механик выглядел старым.
— Сколько вам лет, Арделяну?
— Сорок два...
— Ах, вот как! — Джеордже стало неловко от своего вопроса. Затянувшееся молчание угнетало его. Не может быть, чтобы им нечего было сказать друг другу. Стоило только начать. — Вы давно в партии?
— С тридцать седьмого. С октября.
— Женаты?
— Нет, — нехотя ответил Арделяну.
Джеордже почувствовал в его голосе едва заметное смущение и решил не настаивать. Им овладело вдруг чувство горечи. Расстояние между ними нельзя было заполнить словами —- оба они одинокие, и оба не знают, как защититься от этого одиночества. Может быть, поэтому им легче говорить о посторонних вещах. Даже нельзя решить, стоит ли теперь делиться своими сомнениями. Теперь или потом, с ним или с кем-нибудь другим — какая разница? Джеордже невольно вздохнул. Арделяну обернулся, но как раз в тот момент в ворота вошел Глигор. Заметив две светящиеся точки сигарет, он подошел и тоже закурил.
— Добрый вечер, — спохватился Глигор, вспомнив, что не поздоровался.
— С хоры? — спросил Арделяну. — Ну как там?
— Да никак! Дуракам закон не писан — трясут задами. Посмотрел и ушел, — ответил Глигор, а сам тем временем думал: «Все равно Гэврилэ настоит на своем, не даст самовольничать глупой девке. Пойду завтра к нему и скажу, что дочь беременная и, если не выйдет сейчас же замуж, станет посмешищем всего села». Думая это, он заранее знал, что не осмелится пойти к Урсу, и это бесило парня.
— Говорят люди о земле? — поинтересовался Арделяну.
— Не знаю. В корчму не заходил, не по мне это. — Глигор глубоко вздохнул и, собравшись духом, сказал изменившимся голосом: — Уж не знаю, как вам это понравится, только я решил жениться.
— Молодец Глигор, —- одобрил Джеордже. — На ком же?
-— На дочери Гэврилэ Урсу, — заносчиво ответил Глигор. — Я уже давно говорил об этом с отцом, он согласен отдать ее за меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190