Иожа долго распространялся о страданиях румынского народа, о вандалах, готах, половцах, аварах, печенегах, венграх, татарах и турках, нападавших на него, потом упомянул о страстях господних. Во время земной жизни господь бог не раз говорил: «Отдайте кесарю кесарево, а богу богово». Это означает, что не только на небесах, но и на земле пастырем небесным установлен порядок, по которому должны жить и умирать его овцы, то есть люди. Точно так же, как господь установил движение звезд и солнца, чтобы они не столкнулись и не погубили мир, он распределил и между людьми разные звания и блага. Но в своем бесконечном милосердии он дозволил каждому трудом и честной жизнью подняться на высшую ступень — стать старостой, префектом, даже королем.
Здесь Иожа остановился и обвел всех сверкающим взглядом. Стоявший прямо перед ним Лэдой истово перекрестился.
— Но вот,— рявкнул вдруг Иожа,— дух дьявольской смуты угнездился среди людей после войны. Не трудом и честью хотят разбогатеть его поборники, а грабежом и насилием! Предательством ро-дины!
В глубине церкви завыл старушечий голос:
— Спаси господи, спаси господи...
— Смолкни! — крикнул Иожа.
Дверь отворилась, и в церковь вошла попадья Арина. В спешке она забыла сиять белый фартук и вытирала о подол испачканные в муке руки. (Семья Иожи жила неподалеку в приходском доме, и кто-то успел сбегать за Ариной, сказать, чтобы немедля шла в церковь — батюшка так говорит, что плачут даже святые.) Благочестивый отец все больше распалялся. Он упо-мщгул о трагических событиях на ярмарке и яркими красками расписал предателя, имя которого пока не хотел называть.
— Приманки, лживые обещания, я в них не верю! Как мог так продать нас человек, которого мы когда-то любили? Да! Не смотрите на меня так. Я говорю о Теодореску, о директоре школы.
В церкви воцарилась мертвая тишина. Суслэнеску оторопело уставился на бледное, как бумага, лицо Эмилии. Губы ее побелели, руки безжизненно повисли.
— Нам не нужен коммунизм,— продолжал Иожа.— Те, кому он понадобился, пусть идут туда. Мы все знаем, куда. Да, туда! Жрать из общего котла. Пусть они отдают своих собственных жен и дочерей на утеху продавшимся аду. Но здесь мы этого не дозволим! А Теодореску как раз этого хочет! Зачем же он пришел к нам? Почему не остался там?
В пылу проповеди глаза Иожи заволоклись слезами, потом слезы потекли по жирным щекам, и несколько женщин сразу же громко запричитали.
Отец Ножа вдруг вздрогнул, как от удара. В глаза ему бросилась фигура Митру. Бледный как мел, Митру вышел вперед и пристально, не мигая, смотрел иа священника.
— А ты! — взвизгнул Иожа. — А ты, Митру Моц! Вместо того чтобы смиренно трудиться, как полагается людям твоего положения, ты сделался старостой. Ха-ха-ха! Господи, прости меня, что забываюсь перед алтарем. Да кто мы такие? Что мы, отара безгласных овец, чтобы ты возглавлял нас? А вы! — ткнул он пальцем в крестьян. — Вы! Да, вы! Посягаете на чужое добро? На чье добро, скажите мне? На добро человека, который во время господства Габсбургов боролся за вас, за нас, томился в самых страшных темницах Будапешта и его грызли крысы? Вы хотите разделить поместье господина Паппа де Зеринда, который как раз теперь, когда над нами сгущаются тучи, борется за нас? Вы не понимаете, что появились смутьяны, которые хотят купить вас за клочок земли, чтобы потом отнять все, оставить вас у I«избитого корыта и ввергнуть в геенну огненную.
— Но и от голода пухнуть тоже мало радости,— неон и ч по звонко и четко прозвучал в церкви голос Митру» Остолбенев, Иожа уставился на него, не выпуская из рук саблю.
Рыдавшая навзрыд попадья замолчала и тоже изумленно уставилась на Митру.
— Не дело пухнуть от голода, святой отец,— заключил Митру и осенил себя крестом.
Церковь загудела. «Стыдно»,—громко прозвучал голос Лэдоя. Но Митру медленно обернулся и бросил на него такой взгляд, что тот опустил глаза. Эмилия плакала, уронив голову на руки. Женщины расступились и молча смотрели на нее. Нельзя было понять, что у них на уме.
Молчание затягивалось, непонятное и растерянное. Кто-то вышел, не притворив за собою дверь. В церковь вдруг ворвался яркий дневной свет, а вместе с ним гул толпы, грохот барабана и хриплый голос Васалие Миллиону.
— Доводится до сведения!.. Все бывшие солдаты... Военные! И вдовы после этой войны! Должны собраться! Завтра-у школы! Записаться! Будут давать землю крестьянам... Господин доктор Петру Гроза! Да здравствует!
Васалие Миллиону еще раз выбил на барабане короткую дробь в знак того, что сообщение окончено.
В церкви, особенно в задних рядах, люди зашевелились, стали друг друга подталкивать, смущенно топтаться на месте, видно было, что им хотелось выйти, но они не осмеливались.
Отец Иожа окончательно смешался. В тишине слышался лишь приглушенный плач Эмилии.
«Что я сделал?» растерянно спрашивал себя Иожа.
Рыдания Эмилии мгновенно развеяли пыл, охвативший его во время проповеди. Он был не злым, а скорее тщеславным и порывистым человеком. Кроме того, готовясь к проповеди, Иожа рассчитывал на то, что цара-нисты в случае победы на выборах могут возвести его в протопопы; после тридцатилетней поповской службы заслуяшл ведь и он красный пояс, высокое жалование, землю и почет.
— Аминь! — провозгласил он нерешительным и дрожащим голосом и засеменил к алтарю, волоча за собой саблю.
В глубокой тишине четко прозвучал голос Флорицы:
— Не надо плакать, барыня. Пошли домой. Мы можем стать баптистами, если здесь пришлись не по вкусу.
Флорида подошла к Эмилии и нерешительно погладила ее по согнутой спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190