С другой стороны площади послышалось несколько отдельных выстрелов. Толпа ответила на них криками ужаса.
«Кто стреляет? Зачем стреляют? — спрашивал себя Суслэнеску. — Ив конце концов, что здесь происходит? Чего они хотят?»
Но новые толчки и удары посыпались сзади, и Суслэнеску, закрыв глаза, снова отдался на волю толпы. Он чувствовал едкий запах человеческого пота, хриплые крики вызывали в нем смесь восторга и страха, и от волнения он чуть не плакал.
Выстрелы хлопали реже, но, очевидно, стали точней, так как площадь быстро пустела. Люди бросились в боковые улочки, давили друг на друга, падали в канавы. Несколько раненых корчилось на земле, словно стараясь улечься поудобнее. На колокольне православной церкви били в набат, и над площадью плыл беспрерывный надтреснутый гул.
Суслэнеску тоже бросился бежать. Он пытался спрятаться в каком-нибудь доме, стучался в ворота, но все они оказались закрытыми, а заборы слишком высокими. Вокруг не было ни одного знакомого лица, а лишь все та же бесконечно повторяющаяся картина — бегущие в панике люди. Не в силах больше бежать, Суслэнеску прислонился к забору. Страх начал проходить — ведь война-то кончилась, смерть больше не угрожает. То, что происходило здесь, было уже иным — бессознательным и диким проявлением идеалов, в которые он верил или думал, что верит: родина, национализм, мужество румынского народа. «И все же,— думал Суслэнеску,—возможно, было бы лучше, чтобы народ безропотно принял смену общественного порядка, иначе на нас падет слишком большая ответственность и мы снова предадим».
Суслэнеску не мог перевести дух. Грудь у него горела, и под рубашкой по телу текли теплые струйки пота. Он был один. Улочка опустела. Усталый и ошеломленный, Суслэнеску собирался двинуться дальше, сам не зная куда, когда со стороны площади раздался ритмичный гул шагов. В воздухе гневно и дружно звучали слова:
— Долой фашизм! Долой фашизм!
Несколько бородатых, покрытых грязью людей с винтовками пробежали мимо Суслэнеску. Последний из них задержался, пристально посмотрел на него и злобно усмехнулся.
— Эй ты, твои идут! Можешь больше не бояться. Человек был так страшен, что Суслэнеску решил —
его застрелят раньше, чем он успеет сказать, что он румын и сочувствует тем, кто...
Бородатый человек отпустил Суслэнеску две пощечины, и учитель почувствовал, как разбитые стекла очков поцарапали ему веки.
— Ты что, Петре, очумел? Хочешь, чтобы нас сцапали?
— Я румын,— с яростью завопил Суслэнеску, готовый вцепиться в обидчика. — Слышишь, идиот! Я...
— В таком случае на здоровье, дружище,— засмеялся человек, бросившись догонять остальных.
Суслэнеску долго бродил, как слепой, держась за стены, пока кто-то не схватил его за руку.
— Господин Суслэнеску, что с тобой стряслось? В ка кую заваруху мы влипли?
Это был Кордиш — оборванный, в чужой, надвинутой до ушей шапке. Лицо его, покрытое коркой грязи и навоза, дергалось, как от нервного тика.
— Что случилось?
— Как, разве ты не знаешь? Убитые, сотни убитых и раненых. Из Арада прибыло несколько грузовиков с большевиками. Кроме того, по телефону получено известие, что сюда идет румынская армия. Король и армия! Англия и Америка! Армия идет как раз по той дороге, по которой нам ехать домой. Поэтому айда, бежим.
— Куда?
— Ты что, не слышишь? Какого черта, оглох, что ли? На них и в самом деле надвигались возгласы рабочей
колонны:
— Долой фашизм! Смерть фашистам!
— Но я ничего не вижу. Мне разбил очки один из наших.
— Это пустяки, купишь новые,— с яростью крикнул Кордиш и бросился бежать, увлекая за собой Суслэнеску,, На бегу он кричал всем встречным:
— Бегите, беда!.. Режут! Убивают! Горе нам! Наконец они добрались до церкви.
— Вот мы и на месте. Здесь, в святой обители, нас не тронут. Надеюсь, что до этого они еще не докатились...
Однако церковь оказалась закрытой. Они пробрались во двор и постучались в сторожку пономаря. Испуганный пономарь, открывший дверь, был родом из Лунки и знал Кордиша. Ни о чем не спрашивая, он провел их в заднюю комнатку и закрыл там на ключ.
— Только бы дом не подожгли, — уже снаружи успокоил он их.
Суслэнеску ощупью нашел скамейку, сел и стал вытирать лицо и глаза подолом рубашки. Голос Кордиша доносился до него словно откуда-то из тумана:
— Гром и молния, мне хочется плакать, дружище! С нами крестьянин святой. Хорошо, что я из крестьян. По-смотрел бы, что наши сделали с венграми. Ты никогда такого..
Суслэнеску вытянулся на скамье, подложив руки под голову. Он чувствовал себя беспричинно счастливым, и приятная легкость разливалась по всему его усталому телу: «Хорошо, что я приехал сюда, может быть... Нет. Мне бы сейчас большой институтский зал, сотни сверкающих глаз, ободряющих меня в первые секунды робости... Господа студенты...»
— Да, сударь... Его видели люди в окно... У коммунистов... Я же говорил — с тех пор, как он вернулся от русских... Я говорил — остерегайтесь, братцы, он нас всех слопает... Его увидел Пику, ну, тот крестьянин-мученик, которого избили венгры, он хотел стрелять, но Теодореску его узнал и... Объясни мне ты — ты образованный и из господ, за что его любят люди?
— ...Из тьмы веков, на четвереньках мрачно ползет человечество... Правда кулака, грубо отесанного камня, правда оголенной страсти. Вместе, товарищи! Изучим другую историю, историю, о существовании которой мы не подозревали. Сами не зная того, мы были историей...
— ...Как ты думаешь, назначат меня директором? Или и эти, из инспекторского отдела, тоже коммунисты? Слышь, ты играешь в покер? Разве ты поставишь хоть одну лею на битую карту?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190