..» — или: «К следующему лету с русскими будет покончено». И все же Мареш не прочь был склонить голову ему на плечо, растрогать его своим сочувствием, хотя бы деланным, и поволноваться вместе с ним.
— Дело вот в чем,— вспомнил наконец старик. —* Речь идет об одном молодом педагоге... Талант! Талант! Блестящие способности! Подвергается гонениям! Большие моральные и личные затруднения. Он в отчаянии. Хочет поехать в деревню на один-два года... До тех пор, пока с божьей помощью не прекратятся эти зверства. Он хочет поехать в село, где директором школы будет культурный, интеллигентный человек с определенным образом мыслей и, конечно, румын. Ты подходишь по всем статьям... Что скажешь? Ни ты, ни он не пожалеете об этом. Я уверен...
— Естественно, я могу быть только согласен... Действительно, я должен немного отдохнуть... Кроме того...— смущенно улыбнулся Джеордже,— я должен научиться писать левой рукой...
— О, конечно. В таком случае бегу наверх позвонить, и вы договоритесь о встрече...
— Постойте... Если возможно, то сегодня же, часа в два. Я не хочу задерживаться...
— Хорошо. Я очень благодарен. Ты благородный человек.
После ухода Мареша Джеордже внимательно прислушался к разговорам учителей, их образ мыслей заинтересовал его, хотя он чувствовал, что не сможет сдержаться, если побудет среди них еще хоть немного. Тем временем Борош, директор школы из Тальпеша, забравшись на стул, заканчивал рассказывать очередной глу-* пый анекдот.
— Я не имею чести быть с вами знакомым,— обратился к Джеордже сосед по столику, который до этого долго и пристально рассматривал его.— Меня зовут Гаврииш, с двумя «и». Мне кажется, вам не по душе эти шутки.
— Уж очень они плоские,— согласился Джеордже ему.
— Напротив, они очень остры. Они сдобрены нашими!— патетически воскликнул Гаврииш, почти
ложась грудью на стол. — Вы не имеете понятия о том, что происходит в стране. Нищета, страх, голод, холод, торжество и хозяйничанье иноземцев. Антонеску совершил большую ошибку. Он должен был либо идти до конца, либо уступить место другому, более достойному. Нашу войну он должен был продолжать до конца.
— А сами вы были на фронте?
— Ваши намеки мне понятны. Не был. Я болен туберкулезом (название своей болезни он произнес резко и даже запальчиво). Последствия нищенской студенческой жизни. — Гаврииш глубоко вздохнул и быстро выпил большой стакан цуйки.— Хочу вас по-дружески предупредить: у вас ничего не получится! — добавил он и потряс кулаками над столом, словно подчеркивая свое заявление.
Джеордже старательно затушил окурок о каблук, по фронтовому сплюнул на него и, искоса взглянув на соседа, мягко сказал:
— Если вы в самом деле страдаете труберкулезом, вам бы не следовало столько пить,— и негромко, но с ударением на каждом слове, добавил: — А я считаю, что получится. Должно получиться.
В этот момент в дверях появился Мареш.
— Дело в шляпе. В два тридцать перед церковью,— крикнул он, словно, кроме него и Джеордже, никого в зале не было.
Джеордже встал и сделал общий поклон, на который никто не обратил внимания. В зале вновь звенел пронзительный голос Мокану, но Джеордже не мог разобрать его слов.
Когда кельнер услужливо раскрыл перед Джеордже стеклянные двери ресторана, он еще раз взглянул на оставшихся. Сгрудившись вокруг грязного, засаленного стола, сдвинув головы над пустыми бутылками, потные, пьяные, неряшливо одетые, они бессмысленно хохотали, одурев от выпитой цуйки.
5
Несколько удивленный вопросом, прохожий не только объяснил Джеордже, где находится уездный комитет партии, но предложил даже проводить его часть пути. Прежде чем войти в помещение, Джеордже несколько раз прошелся по узкой боковой улочке, обсаженной хилыми, оголенными кленами. Одним концом улочка выходила на бульвар, откуда временами налетали волны городского шума.
На окнах одноэтажного, но довольно обширного здания комитета партии сохранились еще со времени войны бумажные полоски. Джеордже остановился и напряг слух, но наружу не проникало ни одного звука. Кроваво-красные серп и молот на огромных, пожелтевших от ржавчины чугунных воротах казались новехонькими и не вязались с этой тихой улочкой, готическим шпилем церкви, который упирался в серое небо за передней линией домов. Джеордже почему-то показалось, что он слишком рано явился на свидание. Он попытался еще раз мысленно подвести итог этих лет, но с раздражением подумал, что сейчас не время для этого, и, нажав изо всех сил на тяжелую заржавленную щеколду, вошел внутрь. В коридоре, таком широком, что по нему мог бы проехать грузовик, у соснового стола смеялись и разговаривали несколько рабочих. Заметив Джеордже, один из них подошел к нему.
— В военный отдел?
— Нет. Я хотел бы поговорить с секретарем.
— Петре, не знаешь — Журка здесь?
— Да.
— Тогда проводи товарища капитана.
Они прошли несколько длинных, строгих, очень чистых коридоров и остановились перед огромной дверью, над которой на свежевыбеленной стене проступало, как тень, изображение фашистского орла. Человек исчез за дверью и через несколько секунд пригласил Джеордже войти. Они прошли через комнату, где оживленно разговаривала группа молодых людей, окружавших высокого человека в черном кожаном пальто, отчаянно жестикулирующего.
В дверях кабинета Джеордже встретил плотный, несколько тяжеловесный человек с давно не стриженными вьющимися седыми волосами и удивительно молодым, но утомленным лицом. Джеордже почувствовал робость затуманенным взглядом его глаз, которые тот, казалось, с трудом держал открытыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190