Едва вдали появлялись торопливые, казавшиеся огромными фигуры, как раздавался пронзительный крик, прерывающийся от радости, тревоги и нетерпения.
— Идутг бабы... Идут!
Все умолкали, затаив дыхание, боясь двинуться с места. Матери судорожно сжимали грязные ручонки детей. Фигуры приближались, очертания их вырисовывались все ясней. Когда фронтовики наконец подходили, слова тонули в криках, причитаниях, неловких поцелуях. Солдаты почти со страхом брали детей на руки, заглядывали им в глаза, смущенно смеялись, видя, что ребята, не узнавая отцов, робко смотрят на их бородатые высохшие лица. Наконец осмеливались подойти к солдатам и те, к кому никто не приехал.
— Ауре л... не встречал ли ты Михая? Вернувшиеся быстро и сбивчиво отвечали, что одних
они видели в Венгрии или Чехословакии, о других слышали, что они на пути домой или лежат, раненные, в госпиталях Арада, Тимишоары, Оради.
Толпа приходила в движение, шла через село. Жены вернувшихся вели мужей под руку, прижимались, терлись об их плечо щекой, смеялись или плакали, чтобы все село видело, как они счастливы.
Демобилизованные бездельничали день-другой, засиживались до поздней ночи в корчме Лабоша, рассказывая о местах, где побывали, о сражениях, о русских. С каждой ноной рюмкой рождались новые, все более красочные истории. За выпивку охотно платили старики, им не верилось, что последняя война была тяжелее, чем та, в которой сражались они в рядах австрийской армии под Пьяве, Капоретто, в Галиции, Боснии и Герцеговине. Ла-бош, в рубахе с засученными рукавами, слушал, прищелкивая языком, прикладывался к рюмке и дремал, пока Жена — злая как гадюка — не толкала его в бок острым локтем. Тогда он вздрагивал, облизывал седые усы и, улучив момент, осушал новую стопку. Если бы не жена, которая вела все расчеты, пьяница и размазня Лабош давно бы уже прогорел. Крестьяне то и дело подходили к стойке и, подмигивая, спрашивали:
— Ну, как дела, дядюшка Ион? Чем можешь похвалиться?
Лабош даже не отвечал, не хотел тратить время па глупости.
Люди пили понемногу. Сливовая цуйка исчезла. Венгры вошли в село как раз к началу сбора урожая, и сливы сгнили на корню. Зато все, кому не лень, гнали самогон из кукурузы, крепкий, но противный на вкус.
Люди приходили в корчму, чтобы провести время, услышать новости. Никто не знал, что принесет завтрашний день. Год обещал быть тяжелым. Многие хозяйства в Лунке были разорены. Когда заходила речь о потерях, люди мрачнели, ударяли кулаком по мокрым доскам столов и ругали жен.
— Проклятые бабы! Зачем им понадобилось бежать из села?
— Боялись, что солдаты надругаются над ними.
— Кому они нужны! Может, черту? Моя дура бросила плуг в Гурбе. Ищи теперь ветра в поле.
— А моя корову загубила. Помнишь, ту, рыжую Стялу...
— А ты посмотрел бы на мою телегу. Одни обломки. Жена, когда я бью ее, плачет и говорит: благодари, мол, господа, что мы сами остались живы.
— А вы-то что смотрели,— набрасывались демобилизованные на стариков. — Удрали небось! Вас-то они бы не тронули!
Расстроенные и обозленные, уходили люди в черную, как деготь, ночь.
Фронтовики надеялись, что вернутся домой и найдут здесь хорошую жизнь, смогут немного отдохнуть от войны. А нашли разбитые стекла, сгоревшие изгороди, пустые хлева, поля неубранной кукурузы. Многие остались без плугов, телег и борон. А у Митру Моц ничего не осталось ни кола ни двора.
С самого рассвета демобилизованные бесцельно, как куры вокруг яйца, суетились в своих дворах. Вытаскивали откуда-то ржавый гвоздь и вбивали его в другое место такой злостью, что он гнулся и ломался. Пытались починить телеги. Но колеса полопались, и телеги рассыпались при первом пинке. Ведер у колодцев и тех не стало — женщины прихватили их с собой, когда бежали из деревни, вместе с лавками, кадками, оконными рамами, чтобы растерять все это по полям и дорогам. Похлебав опостылевших до тошноты пустых крапивных или грибных щей, люди засыпали, голодные и измученные: бессмысленная возня во дворе утомляла их больше, чем целый день работы па покосе.
Неубранная кукуруза высохла на полях, и вороны отъелись на ней, как куры. Старики поговаривали о «добрых старых временах», но больше втихомолку, так, чтобы их не услышали эти вспыльчивые фронтовики. Время от времени неведомо откуда возникали самые невероятные слухи. Говорили, что летом у крестьян отберут весь хлеб, скотину и даже птицу. Петре Миллион предсказывал, что наступит небывалая засуха, так как миллионы пушечных и ружейных выстрелов распугали тучи, которые поднялись высоко в небо и не опустятся оттуда миллионы лет.
Зато мальчишки, которым не довелось побывать на войне, веселились вовсю, совсем отбились от рук. Что ни день, то новость,— такая-то сбежала с таким; староста застал свою дочку Иллиуцу в сарае с пятнадцатилетним сопляком Куцу. Он связал их обоих и лупил кнутом, пока на выручку не подоспели соседи. В лесах Супреуша обосновались разбойники: они ограбили попа из Гурбетиу, писаря из Вынэтори и ворвались на одну свадьбу, где изнасиловали невесту, бывшую возлюбленную своего главаря — головореза из Бихора.
Тогда люди вытащили из тайников припрятанное во время войны оружие. Неподалеку от соседнего села русские самолеты уничтожили дивизию венгерских гусар. Жители Лунки нашли там винтовки, автоматы, ящики патронов. Поговаривали, что кое у кого есть и пулеметы. Каждый вечер с берегов протоки доносилась стрельба. Как во время атаки, зеленые струи трассирующих пуль разрывали тьму, в воздух взмывали ракеты. Даже у пяти-люстилетних детей карманы были набиты патронами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190