Зимой без особых хлопот совмещал обязанности сторожа и сезонного истопника в соседнем доме отдыха. Как сторож он иногда дежурил зимними ночами с ружьецом. Но с каким именно — этого в милиции не знали. В охотничьем обществе Стапчук не состоял, и его ружье, видимо, не было нигде зарегистрировано.Домик техника-смотрителя оказался запертым, а самого его нигде не смогли сыскать, хотя участковый, объезжавший вверенный ему район на мотоцикле, сказал, что видел Стапчука часов около шестнадцати, когда тот принимал привезенный на дачу № 36 кирпич.Люсин приказал взломать дверь и привести культурника Мишу из дома отдыха. К этому времени он уже знал и об ольшанике возле поросшей мелким клевером поляны, и о просыхающих лужах в глинистых лесных колеях. Видел он, конечно, и горку цемента у строящегося гаража. Но все равно это было как во сне. Куда-то улетучилась, привычная ясность мысли, вспыхивали и гасли отдельные сценки, он кого-то о чем-то спрашивал, отдавал распоряжения, но системы во всех его действиях не было. Мешала и беспокоила постоянно тлеющая мысль: почему именно Светловидову дал он это поручение? Вопрос, конечно, бессмысленный. Не ему, так другому. Но все-таки: почему именно ему? Безусловно, такой развязки Люсин не предвидел. Даже смутное беспокойство не затуманило его душу, когда он очертил на светловидовской карте интересующий его участок. В чем же тогда дело? Быть может, в том, что нет и больше никогда не будет уже того зеркала, в котором ему, Люсину, так приятно было видеть свое отражение? Да?Люсин сам не знал, в чем тут дело. Ему было очень жаль Светловидова, но своей вины в том, что случилось, он не находил. Искал, безусловно, искал, но не находил. И это была правда. Но она не обнажала всей сложности и противоречивости того состояния, в котором находилась душа Люсина — смятенная и заторможенная. И это тоже было как во сне, когда блуждаешь по синим лабиринтам в поисках выхода и не находишь его, а беспокойство все растет и растет.Но Люсин чувствовал сквозь смутную тревогу этих блужданий, прислушиваясь к себе: он продолжал работать и даже как будто мыслить, но делал это как бы автоматически: ясно чувствовал, что в нем совершаются какие-то необратимые процессы. Люсин сразу внутренне обеднел и, еще не сознавая этого, почти физически ощутил эту перемену. Но он не знал да и думать о том не мог, в чем, собственно, она заключается.Однако тайна этих внутренних изменений была проста, но далеко не столь примитивна, как попытка обрисовать ее с помощью слов. Истинный, «глубинный» Люсин, которого частенько загоняли на самое дно, вдруг остался один. Люсину поэтому предстояло сначала увидеть, а потом и обрести себя вновь. У одних этот процесс протекает мгновенно, и еще за школьной партой в них можно различить прообразы будущих стариков; другие обретают себя в надлежащий день и час, так что это проходит для них совершенно незаметно; третьи всю жизнь живут в чужом обличье. И никто не знает, как расстаются они со своей нерукотворной маской в тот, последний час.Душа человеческая не есть нечто неизменное и постоянное в границах нашей жизни…Культурник Миша сразу же сознался, что после того памятного выступления циркачей в зале дома отдыха пошел к дяде Сидору, как он называл Стапчука, хотя и не состоял с ним в родстве. Стапчук пригласил его обмыть неожиданный выигрыш по трехпроцентному займу. Коротких отношений между ними не было никогда, но в последние дни Стапчук оказал Мише несколько небольших услуг и, в свою очередь воспользовавшись Мишиной протекцией, получил доступ в гараж. По словам культурника, он брал там раза два микроавтобус «рафик» для каких-то «левых» ездок за стройматериалами.Начальник гаража сначала все начисто отрицал, но потом, припертый фактами, признал, что действительно давал Стапчуку машину. В свое оправдание он мог привести только один довод: у Стапчука-де были права шофера третьего класса. Эти сведения имели определенный интерес, тем более что одна из таких «левых» ездок — в данном случае этот термин выглядел несколько мягким — приходилась как раз на тот вечер, когда было похищено имущество гражданки Чарской. В «рафик» ее знаменитый сундук погрузить, конечно, ничего не стоило…Все это, опять же чисто автоматически, отметил Люсин. Потом это очень пригодится ему, но в тот день он не думал ни о сундуке, ни даже об убитом Михайлове. Данелия тоже говорил только о предполагаемом убийце Светловидова, словно не было у них никаких других забот. И это понятно. Как бы там ни было, у культурника Миши были основания принять приглашение неожиданно разбогатевшего Стапчука, что он и сделал без всяких колебаний. Да и можно ли его осуждать за это? Тем более что гостеприимство техника-смотрителя превзошло все Мишины ожидания. Вот уж действительно разбогател человек! И сам радуется и других хочет порадовать. Да, уж постарался на сей раз Сидор Федорович, ничего не скажешь. Такое угощение выставил, что не на всякие деньги и купишь: экспортную пшеничную водочку, лососевую икру в маленькой баночке, икру осетровую в банке побольше и крабы! Кроме невиданных этих деликатесов на столе стояли и другие, пусть не столь редкостные, однако милые сердцу штукенции: разварная картошечка, квашеная капустка, бычки в томате, украинский борщ с чесночными пампушками и жигулевское пиво. Одним словом, ешь-пей — не хочу. Миша так и поступил. Больше ничего к своему рассказу добавить он не мог. Сказал только, что очнулся утром и насилу отпился капустным рассолом.На вопрос Люсина о ключах к кинозалу ответил, однако, твердо: «Ключи нашел в своем кармане, а что мог Стапчук делать с ними ночью — не ведаю».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156