Но, как всякое чудо, оно было мгновенным. Тропические реки покрылись сетью все увеличивающихся «архипелагов» и вскоре совсем высохли, превратившись в ползучий асфальт, прилипающий к протекторам и подошвам, а синие ядовитые выхлопы быстро восстановили в атмосфере привычный порядок. Преображение не состоялось. И все же оно оставило смутный, мерцающий след.Гене вдруг томительно не захотелось ехать на дачу. Для самовара надо было наколоть лучинок, крапиву к обеду нарвать и ошпарить кипятком, гамак подвесить, воду натаскать из колодца и т. д. Сельская идиллия обернулась вдруг филиалом каторги. Это была утонченная месть города. Все то, чем Гена обычно с таким удовольствием занимался на даче в Малино, предстало вдруг в теневом облике. Что же поделать, если у человека улетучился вдруг душевный подъем?Гена зашел в телефонную кабину, опустил монету и снял трубку. Но железное беспощадное клацанье было ему ответом. Он нарвался на тот самый автомат-грабитель, из которого некогда Люсин пытался дозвониться Березовскому.Как лихорадочно пронеслось, отгорело это лето! Сухое и знойное… Какой грустью отозвалась вдруг в груди память о нем, как перехватила дыхание одна только мысль о Марии… Горькой полынью повеяло с синих и лунных полей, замирающим криком ночной электрички донеслось и грохотом колес отстучало мимо пустых, залитых мертвым фонарным светом дачных платформ. Все мимо и мимо, без остановки…Костер метался под ночным ветром, и дымные тени неслись по ее лицу.И еще студенческие практики вспомнились остро, экспедиции, бродяжничество, песня.
Багульник горит,И бел его дым,И дышит огоньИ жарко и пряно. Апельсиновой долькою в небе лежитЛуна над курганом.И как расплывается, и как дрожитОна за туманом. И много разлук,И много дорог.Как тянутся птицы на юг караваном.Сплетение рук,И молчание плеч,И пальцев касаньяТревожны, как счастье негаданных встреч.Как боль провожанья.Пожар октября,И мартовский хмель.Но тянутся птицы сквозь бури и зимы,Так пусть ничего не уносит метель. Пусть в нас оседает и в нас остается,Не то позабудет конечную цель,Кто ждет не дождется, кто ждет не дождется,Но так суеверно умеет молчать.Кто ждет не дождется… Багульник горит,И бел его дым,И дышит огоньИ жарко и пряно. Апельсиновой долькою в небе лежитЛуна над курганом,И как расплывается, и как дрожитОна за туманом.
Гена нашел другой автомат и позвонил Марии на работу.— Здравствуй, Мария!— Здравствуй.— Это я.— Я узнала.— Что ты думаешь делать сегодня вечером?— Еще не знаю.— Давай встретимся?— Зачем?— Ты спрашиваешь — зачем? Тогда и в самом деле незачем…— Ну, вот видишь.— Да, вижу… Ты была права. Ничего не получилось.— Да. Ничего не получилось. И не могло…— Почему же не могло, Мария? Почему? Что же все-таки случилось?— Ничего. Ты же знаешь, что ничего. Просто не судьба. Понимаешь? Обыкновенная не судьба.— Это чертовски обидно и… больно, откровенно говоря.— Я понимаю. Прости.— Чего ж тут прощать? Никто не виноват. Просто так получилось. Для тебя это не судьба.— А для тебя?— Боюсь, что у меня это чуточку серьезней, Мария…— Прости. Я всегда буду тебе хорошим другом… Да, я подумала сейчас, что, в сущности, ничем не занята сегодня, и, если ты хочешь, мы могли бы что-нибудь придумать.— Ах Мария, Мария, святая душа! Не надо так, не надо, матер долороза. Не жалей ты меня, идиота, не надо… Это худшее из того, что у нас могло бы быть.— Дурак ты, Генка, какой ты еще дурак! Но когда-нибудь ты поймешь, что жалость — это самое лучшее в человеке…— Мне позвонить тебе еще?— Как хочешь.— А ты, что ты скажешь?— Я скажу: до свидания.— Не прощай?— Не люблю мелодрамы.— Спасибо тебе.— За что?— За все. За все, понимаешь? Но, главное, за то, что ты не даешь мне — как бы это сказать поприличней? — сжечь корабли.— Я не даю? Глупый! Это ты сам себе не даешь! Я всего лишь тебе не мешаю.— Но это так много!— Не знаю… Я не хочу для тебя ни вот столечко беды! Понимаешь?— Но то остается в силе? Ты понимаешь, о чем я говорю? То остается в силе? Со временем ничего не изменится?— Опять ты меня загоняешь в тупик! Ты неисправимый максималист. Но откуда я могу знать, что случится со временем. Откуда? Я знаю только то, что творится со мною сегодня и было вчера. Так мы никогда не соскользнем с этих замкнутых рельсов.— Все же скажи.— Ты уверен, что так будет лучше?— Для кого?— Для тебя, разумеется, только для тебя.— Тогда все понятно, можешь не отвечать… Ведь все понятно?— Да.— Ну вот видишь?.. От себя не убежишь, Мария. Я знаю, что через минуту стану проклинать себя, но я говорю… Понимаешь? Я говорю: прощай.— Хорошо, пусть так и будет. Прощай, Генка.Вот, собственно, и все.Как удивительно подходит к тебе твой гороскоп, Генка! Как стремительно летишь ты к любви и успехам, ребенок, которому не суждено стать взрослым, и судьба ковровой дорожкой стелется перед тобой. Но когда твой увлекающийся друг, когда этот дурак Березовский определил твои звезды, разве не выглядело все немножко иначе? Возвышенность, нежность, стремительность и победы, как говорили наши предки, на амурном поприще? Разве не влез ты в свой гороскоп, как в готовый костюм номер 52, третий рост? И разве не пришелся тебе он впору, как и миллионам других мужчин?Но тогда ведь все еще только длилось. Прогулки, музеи, кино, пляжи, байдарка, палатка, гитара… И как знать: может быть, и сегодня все бы осталось по-прежнему, не будь того разговора у раздуваемого ночным ветром костра? Не надо выяснять отношений, тридцатилетний Генка, особенно если сердце подсказывает, что нечего выяснять…
Багульник горит,И бел его дым…
Вот и кончается твое лето.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156