Только ум пропивать нельзя. Не так ли?
— У тебя вроде как у того старика получается, который своей бабе сказал: «Разбей-ка, старуха, бутылку, чтоб в грех она меня не вводила. Только, смотри, сперва водку во что-нибудь перелей, чтоб не пропала».
Все рассмеялись. Степан Никифорович тоже усмехнулся:
— Да разве те старики пили по-настоящему! Не пили они, да и не на что им пить было, только языком трепали. И зачем бутылку бить — она не виновата.
— А пол тоже ты к лешему отправишь? И будешь ходить по такому же, как у других?
— Пол ломать я не буду. Пол хороший,— ответил Степан Никифорович.— Я тут думал, и пришла мне такая мысль — надо поменяться домами.
— С кем?
— Говорят, в детсаду пол холодный. А у меня дом не меньше и пол теплый. Пусть переходят. Уж у меня пол такой, что детишкам в попку ни одна заноза не вонзится.
— Ас сыном ты, значит, уже помирился?
— А что мне с сыном? Сын у меня что надо, весь в отца. Голыми руками не возьмешь...
Мать объяснила Мирье:
— Степану Никифоровичу досталось и за то, что пол в своем доме сделал из досок, взятых из того пропавшего дома. За свои деньги купил, но все же Коллиев ему устроил.
— Мама,— спросила опять Мирья,— а что было бы со Степаном Никифоровичем, если бы его исключили из партии?
— Что? — Вопрос показался матери по-детски наивным.— У него бы отняли партийный билет, и он бы больше не считался членом партии.
— А еще что?
— А разве этого мало?
— И он не лишился бы работы, дома, его не выслали бы никуда?
— Глупышка! Что ты говоришь! По-прежнему валил бы лес, жил, как и раньше.
— И ему платили бы так же?
— О господи! — Елена Петровна даже села. Она живет с дочерью уже несколько месяцев, она думала, что Мирья сама все поймет, что делается кругом, как и чем люди живут. Она только изредка объясняла дочери то, что могло быть ей непонятным, и то, о чем Мирья сама спрашивала. А самого главного, самого существенного она так и не объяснила Мирье. Мирья прочитала Программу партии, Устав. Но этого, конечно, было мало. Мать привыкла к тому, что советские люди понимают все это с одного слова, когда мы говорим — партия. Понимают потому, что росли, трудились, боролись во имя партии, независимо от того, является человек членом партии или беспартийным.
Наверное, немногим матерям приходилось объяснять такое своим взрослым детям. Вот уже более двадцати лет, а все еще сказываются последствия войны. Сказывается то, что есть два мира, два понятия о жизни.
— Мама, почему это так страшно, когда исключают из партии?
— Но вот Матти Матикайнен — тоже коммунист,— начала мать и сразу поняла, что так ничего не объяснишь. Там, в Финляндии, другие условия, другая обстановка.— И твой отец тоже был коммунистом...
— Мама, ты мне очень мало рассказывала про папу...
— Да, Мирья, мало. О многом, Мирья, я еще не успела рассказать. Сама не понимаю, почему так получилось. Все некогда. Твой папа, Мирья, был...
РАССКАЗ О ЮНОШЕ И ЮНОСТИ
Деревня, в которой родились и выросли Елена и Николай, ничем особенным примечательна не была. Деревушка как деревушка, да и та всего в двадцать изб. Но сами жители считали, что их деревня особая. Ведь не зря самые красивые птицы — лебеди — задолго до пасхи, когда кругом еще лед и морозы, прилетали именно к ним. Деревня стояла на берегу пролива, который только в январе, в самые лютые морозы, покрывался льдом, да и то это был не лед, а какая-то кашица, кисель из затвердевшего снега. Почти всю зиму туман клубился над быстриной. Озера еще подо льдом, а на проливе лебедей уже видимо-невидимо. Посмотришь с берега, и кажется, что пролив покрыт чистым-чистым снегом, который колышется на волнах.
Деревня славилась гостеприимством. Но горе тому путнику, который вздумал бы, хотя б забавы ради, потревожить лебедей, пальнуть в них, чтобы просто попугать. Ни в одном доме, даже ни в одной бане ему не дали бы ночлега, ни один житель не угостил бы его ни глотком воды, ни крохой хлеба. Мужики отвели бы его подальше от деревни и велели бы убираться и забыть дорогу в их деревню. А ребятишки проводили бы его градом твердых снежков.
У каждой деревни был свой праздник. У них праздновали покров день. В покров к ним съезжались соседи, а соседними в северной Карелии считались все деревни, которые находились на расстоянии не более шестидесяти, а то и ста верст. В покров день в деревне не было ни богатых, ни бедных, и никто не скупился на угощение, наоборот, даже соревновались, кто сумеет лучше принять гостей, накрыть стол побогаче. Гостей чуть ли не силком хватали прямо из-за стола и тащили в другой дом и опять садились за стол. А угощать было чем: ведь покров день встречают осенью, когда кадушки полны ягод и грибов, когда сиг и ряпушка сами лезут в сети, в лесу дичи полно и когда хозяин уже знает, какую скотину забить на мясо и какую оставить. А бывало, что в какой-нибудь семье победнее и не собирались резать единственную телку или овцу, а потом вдруг решали: что ее жалеть, гулять так гулять, мы не хуже других. Ничего не жалели, хотя знали, что, когда придет рождество, почти всем его нечем будет встречать. Бог с ним, с рождеством. Это праздник соседней деревни, пусть они и запасаются. Да что рождество! После него еще зиме конца не видно, а к весне — это знали по опыту — не будет ни мяса, ни рыбы. Может, кое у кого останется немного грибов или мороженых ягод — и все. О хлебе и думать нечего. Бывало, даже сосновая кора, осенью заготовленная впрок и высушенная, кончалась раньше, чем наступала весна. Но вот приходила весна, и опять прилетали лебеди. И опять становилось радостно на душе: глядишь, и лето скоро, а там опять осень со своими дарами и опять покров день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112