И Мурат решил перебираться. Ведя в поводу Алаяка и Торкашку, он осторожно пошел вперед, стараясь почему-то держаться ближе к краю.. Но тут снег уже начал подтаивать, и Мурат перебрался на середину «моста». Снизу доносился приглушенный шум реки. Временами этот шум переходил в
грозное клокотание. И ничего, кроме этого шума, не было слышно.
Он шел, внимательно глядя себе под ноги и обходя опасные, на его взгляд, места. Тревожно всхрапывали кони — они тоже чуяли опасность. И, наверно, лучше, чем сам Мурат... Сзади послышался треск, повод вырвало из рук Мурата. Он быстро обернулся и увидел, что Торкашка провалился в трещину, а Алаяк стоит, тревожно прядая ушами и кося налитым кровью глазом. Мурат схватил его за узду и, еще не понимая толком, что случилось, приблизился к Торкашке. В широко раскрытых глазах Торкашки плескался животный предсмертный ужас. Он попытался выбраться из трещины, но провалился еще глубже. Теперь только два мешка и держали его.
Мурат попытался помочь Торкашке, подвигал мешки, но тут же понял, что это бесполезно, и отвернулся от его глаз. Конь как будто спрашивал его: «За что меня так?» Он выждал еще немного, хотя и понимал, что медлить нельзя. Надо было спасти хотя бы мешки с зерном. Сняв с Торкашки узду, Мурат привязал ее одним концом к веревке, на которой держались оба мешка, а другим — к подпруге Алаяка, выхватил нож и резким движением перерезал подпругу Торкашки.
Кони могут кричать как люди — это Мурат знал. Но впервые ему пришлось услышать такой крик... Доли секунды не было у него на жалость к погибшему коню — мешки могли тоже провалиться в трещину. Мурат громко крикнул Алаяку: «Чу-у! Тяни! Чу-у!» Алаяк резко рванул. Затрещал лед, появились новые трещины, в одну из них Алаяк попал левой передней ногой, но сумел выдернуть ее и вытащил мешки вместе с вцепившимся в них Муратом на безопасное место.
Он долго стоял у подножия обрыва, до боли в глазах вглядываясь в воду, вытекающую из-под ледяной плотины. Торкашки не было видно. То ли застрял в трещине, то ли уже унесло его быстрой водой. Он сел наконец на мешок, сжал голову обеими руками, раскачивался из стороны в сторону. Что же такое происходит?! Вчерашнее понятно, перевал есть перевал, там все было обычное и, в общем-то, хорошо знакомое. А что здесь? Что он должен был делать? Вернуться назад? Но ведь лед казался таким крепким... Что теперь делать? Остался на полпути с одним конем. И вперед — далеко, и назад — не близко...
Ему давно хотелось заплакать. Он говорил себе: нельзя,
ты же мужчина, джигит... А почему, собственно, нельзя? В горле давно стоял тяжелый горячий ком, и он не сразу заметил, что по щекам его текут слезы. Он не вытирал их. Никто не увидит его слез. На несколько дней пути верхом здесь не было людей. Один... И он продолжал плакать. И о погибшем Торкашке — его глаза и предсмертный крик словно жили в нем,— и о несбывшейся надежде скоро увидеть людей и передать им то малое, чем они могли помочь фронту... Плакал от одиночества и от обиды неизвестно на кого, может быть — на весь мир... А ком в горле не проходил, вспухал, было уже трудно дышать. Мурат вскочил и глубоким вздохом, от которого горячей болью полоснуло горло, выдавил из себя этот ком, взорвавшийся криком:
— Эй ты, мир! Меня учили, что ты широкий и радостный, но ты злой, страшный и несправедливый! Нет в тебе тепла и жалости! Эти подарки мы оторвали от женщин и детей, чтобы отправить на фронт твоим сыновьям. Что стоило тебе не чинить мне преград? Я проклинаю тебя, ты слышишь? Ну, что ты еще можешь сделать мне? Давай, давай, я жду!
Он стоял, озираясь, будто и впрямь ждал, что кары небесные обрушатся на него, но по-прежнему, как и день назад, никто не слышал его, все то же спокойное солнце светило над ним и равнодушно шумела река в тесном ущелье. И Мурат успокоился, сказал угрожающе вслух:
— То-то... Ничего ты не можешь мне сделать. А я — сделаю! Я все равно довезу и зерно, и одежду, и узнаю о том, что делается на фронте, и снова вернусь к маленькой Изат, к Гюлыпан и Дарийке, к мудрой Айше-апа... Не сможет Алаяк поднять — взвалю себе на спину, но довезу! Слышишь?
И снова никто не слышал его.
Взгляд его упал на Алаяка, стоявшего в нескольких шагах, на его понурую голову, скользнул вниз — и Мурат почувствовал, как противный холодок скользнул по спине. Выходит, зря он бросал вызов миру. Этот мир еще раз сумел наказать его...
Алаяк стоял на трех ногах, держа на весу левую переднюю. Мурат медленно направился к нему. Алаяк неуклюже отпрыгнул в сторону. «Неужели перелом?» Мурат ласковым голосом успокоил коня и, поглаживая его одной рукой, другой стал ощупывать поврежденную ногу. Алаяк теперь стоял не шевелясь и только мелко подрагивал всем телом. Перелома, похоже, не было, иначе Алаяк не стоял бы так г мирно. Вывих? Тоже как будто нет. Видимо, растяжение или
сильный ушиб. Утешение не слишком большое — все равно травма серьезна. Теперь и речи не может быть о том, чтобы довезти подарки до райцентра. Туда еще два дня пути — перевал. Джаман-Кыя, а сколько речек нужно перейти вброд, одному богу известно. А эти два мешка — не курджун1, чтобы перекинуть через плечо. Да еще узел с одеждой... Надо возвращаться домой, все-таки ближе. А потеплеет, сойдут снега на перевалах, подсохнут дороги — тогда он снова поедет...
Другого выхода не было.
Он поводил коня взад-вперед. Алаяк хоть и осторожно, но наступал на больную ногу, которая распухала, однако, на глазах. О том, чтобы навьючить его, не могло быть и речи. Что же делать? Оставить мешки здесь? А почему бы и нет? Ведь он все равно решил позже отвезти их в райцентр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94