.. Долго терпели — потерпим еще...
— Спасибо вам, апа... А на Кок-Джайык мы завтра же отправимся. Посеем и пшеницу, и ячмень, до урожая как-нибудь дотянем.
— Нет,— возразила Айша-апа, — лучше посеять только ячмень, пшеница здесь может не вырасти. Все равно ведь один мешок зерна надо оставить, да и земли у нас немного.
— Хорошо, пусть будет по-вашему,— согласился Мурат.
На следующее утро они погрузили на Алаяка ячмень и спустились в Кок-Джайык.
Земля стала уже подсыхать, и Мурат понял, что придется основательно пройтись самодельной бороной. Лишь бы и она, как буурсун, не развалилась на части.
Вид вскопанного поля вновь, как в первые часы после смерти Дарийки и Сакинай, вызвал в нем острое чувство боли. Все здесь напоминало о них. Ведь всего-то, кажется, десять дней прошло, как они все вместе работали здесь. Кто мог предвидеть такую беду? Хорошо Айше-апа, у нее всегда наготове объяснение — на все воля божья. Но чем он, Мурат Бекмурзаев, объяснит смерть Дарийки и Сакинай другим, в первую очередь — Дубашу, когда он вернется с фронта, да и самому себе, в конце концов? Не божьей же волей... Разве что своей собственной... Кто мог предвидеть?! Ты обязан был предвидеть, Мурат Бекмурзаев... Раз уж ты взял на себя всю ответственность за женщин — обязан был... А ты в первую очередь решил, что твой долг — выполнить приказ, остаться здесь, а во всем остальном пусть идет так, как прежде... Но ведь с самого начала все было не так, как прежде. Прежде не было войны, были рядом Тургунбек и Дубаш, была связь с центром. И надо было тебе сразу понять, что как прежде — нельзя... Тогда, может быть, ты сумел бы по-другому поговорить с Дарийкой, а не устраивать ей истерику... И когда вернулись сюда, ты не лег бы спать, а наверняка понял бы, что с Сакинай творится неладное и надо
что-то сделать... Может быть, всего-то — сказать ласковое слово, уговорить ее отдохнуть, лечь в постель...
Он чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и отвернулся от Гюлыпан и Изат, взял топор и полез в кусты.
Борона не развалилась. Алаяк понуро волочил ее по серому полю, Мурат, вспомнив, как он совсем еще недавно строптиво взбрыкивал, запряженный в ненавистный буурсун, с жалостью смотрел на коня, почти не понукая его.
— Ну, можно и начинать,— наконец сказал Мурат, вытирая обильный пот со лба. Странно, день еще только начинался, а он уже так устал...— Изат, принеси курджун.
Гюлыпан держала перед ним раскрытый курджун, Мурат неторопливо насыпал в него ладонями зерно, затем повесил через плечо и, взглянув на небо, зашагал по полю, разбрасывая зерна, и старался делать так, чтобы движения были равномерными.
Гюлыпан стояла у мешка и смотрела ему в спину. На минуту ей показалось, что по полю бредет не изможденный, убитый горем Мурат, а легендарный сеятель Баба-дийкан. «Наверно, во все времена самый священный долг каждого человека — сеять зерно, чтобы дать будущим поколениям хлеб и жизнь...» Она сама не заметила, как зашевелились ее губы.
С тех пор как живет на земле человек — Священность, обязанность, право, награда ли, Помня о прошлом, работать всегда, Во имя жизни будущих поколений...
Вот оно, будущее поколение,— маленькая Изат, семенящая рядом с Муратом. Как быстро побежала она с пустым курджуном... Гюлынан торопливо наполнила его и понесла к Мурату. Он молча повесил его, отвел от нее хмурый взгляд. Грязные потеки пота на измученном лице, поросшем негустой, но уже седеющей бородой. А ведь ему, кажется, всего- то тридцать с чем-то...
— Отдыхайте пока,— невнятно сказал Мурат и снова зашагал по полю.
Изат вприпрыжку побежала к небольшой полянке, нарвала цветов, с радостной улыбкой дала понюхать Гюлыпан.
— Смотрите, джене, какие они красивые...
— Да, очень...
— Я хочу еще поискать тюльпаны... Почему-то их не видно. Куда они все подевались?
— Здесь не растут тюльпаны... Слишком высоко*
— Да? — Изат погрустнела, но улыбка тут же снова появилась на ее лице.— А бывает так, джене, что цветы болеют?
— Болеют? — Гюлыпан задумалась: что ответить на такое? — А ты как думаешь?
— Нет, наверно... Ведь они не бегают и не ходят, как мы, поэтому, наверно, и не болеют... Но посмотрите, джене, они, кажется, улыбаются! Ведь правда?
Гюлыпан внимательно всмотрелась в букет, который протягивала ей Изат, и ей показалось, рисунок на небольших желтых цветах действительно напоминает улыбающееся человеческое лицо.
— Да, маленькая, они улыбаются... Цветы как люди, они и смеются, и плачут, только, наверно, не все видят это.
Она присела перед Изат на корточки, и та вдруг кончиками пальцев погладила ее по лицу и серьезно сказала:
— А вы, джене, как эти цветы,—тоже то улыбаетесь, то плачете, только никто не видит ни вашего смеха, ни слез. Почему?
Гюлыпан порывисто прижала ее к себе:
— Родная моя!
— Почему вы плачете, джене? Почему скрываетесь от всех?
Гюлыпан заморгала, смахнула непрошеные слезы.
— Сама не знаю...
Как эта маленькая девочка видит то, что не дано заметить и взрослым? Кем она станет, когда вырастет? Может быть, тоже будет писать стихи, самые настоящие стихи, куда лучшие, чем те, которые сочиняет Гюлыпан... Но разве она их сочиняет? Ведь стихи у нее получаются как-то сами собой...
— Пойдемте к дяде Мурату,— сказала Изат.— Он, наверно, устал, а надо еще заравнивать. Вы умеете?
— Научусь, если и не умею.
Закончив сеять, Мурат привязал к хомуту Алаяка веревки, к ним — крупные продольные ветки, которые накрыл поперечными. Он решил, что так будет проще, чем возиться с самодельной бороной. Гюлыпан, пройдя рядом с ним первую полосу, попросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94