Страдая от тоски, печали и забот,
Жила я здесь.
Теперь прощай. Нет выхода теперь.
Теперь — исход. Но навсегда
Останутся следы в душе моей...
Только не надо плакать, чтобы не услышал Мурат. Ему по-прежнему труднее всех, хотя «все» — одна она, Гюлыпан. Сам едва держится на ногах, но когда она хотела взять курджун, он молча отобрал его и взвалил себе на плечи. Мурат, дорогой мой брат... Прости, я была непочтительна и дерзка с тобой, но иначе нельзя было заставить тебя уйти отсюда. А уходить надо, клянусь, я думала не только о себе, но и о тебе тоже...
Дорога... Едва приметная тропа вдоль берега реки, петляющая среди скал. В горах не бывает прямых и ровных дорог. Вниз — вверх, вниз — вверх. Осыпи, шаткие скользкие камни, и глаза сами ищут, куда ступить. Хорошо еще, что вниз — чаще, чем вверх. Даже на некрутых пока подъемах Мурат начинал задыхаться, жестокий кашель сотрясал все ёго тело, и все чаще он выплевывал кровавые сгустки. Что же будет на перевале?
Осторожно тронула за локоть Гюлыпан:
— Мурат, дай мне курджун.
— Нет! — резко мотнул он головой.
Нет. Всего-то километра полтора прошли, а сколько впереди этих километров? Никто не считал. Нужды не было, да и как их сосчитаешь? И зачем считать, когда под тобой добрый сытый конь? Довезет куда надо...
Еще подъем. Река пропала где-то внизу, подкашиваются ноги, и страшно становится — всего-то в двух метрах обрыв, закружится голова, поскользнешься на камне — и полетишь вниз. Высота небольшая, насмерть не разобьешься, только кости переломаешь — и еще много часов будешь медленно, мучительно умирать, не в силах пошевелиться от боли в искалеченном теле...
— Дай мне курджун!
Голос резкий, требовательный, и он молча снимает курджун, берет у нее берданку. Теперь уже легче идти, но впереди маленькая, согнувшаяся фигурка Гюлыпан, и он прибавляет шаг, в груди тут же отдается острая боль, но Мурат все-таки обгоняет Гюлыпан — первым должен идти он. И дело даже не
в том, что он — мужчина. Гюлыпан только однажды проделала этот путь, верхом на лошади. А сколько раз Мурат и проехал, и прошел по этой дороге, сразу и не сосчитаешь.
Не давала ему покоя мысль: верно ли он понял смысл прерванной радиограммы? Утром казалось — только так и можно понимать ее. Иначе ничем не объяснить, почему к ним никто не приехал. Но неужели никто не спохватился, не пытался узнать, спустились ли они с гор? Война... Все, конечно, может быть в такой неразберихе. И потом, там ведь знали, что в ноябре перевалы уже закрыты и им надо ждать до весны. А мало ли что могло случиться за полгода. Наверняка не он один получил такой приказ. Но если и другие станции в горах закрылись... Ну да, вот и объяснение. Если так, то, конечно, закрыли и станцию в центре — данные-то получать не от кого. И просто некому было узнавать, что случилось или могло случиться с ними...
— Мурат, давай отдохнем... И обедать пора.
«Обедать...» Несколько глотков джармы да кусочек лепешки. Сколько уже таких «обедов» у них было?
Он смотрел на пиалу с джармой, которую протягивала ему Гюлыпан. Не хотелось, тошнота подступала к горлу.
— Пей! — приказала Гюлыпан.
Со вчерашнего дня она окончательно перешла на «ты». Мурату кажется, что так и нужно, и даже странно, что этого не случилось раньше.
Не хочется пить джарму, но он знает — надо. А от лепешки отказался:
— Ешь сама, у меня что-то... организм ничего не принимает.
— Может, заночуем здесь? — осторожно предложила Гюлыпан, но Мурат покачал головой:
— Нет, до вечера еще далеко... Пойдем.
Он понимал — Гюлыпан в первую очередь о нем заботится. Видно, скверно он выглядит... Но разве завтра ему станет лучше? Надо идти, пока ноги хоть как-то держат его. Да и место для ночевки неудачное — продувает со всех сторон и ни единой былинки, чтобы соорудить хоть небольшой костерок. Правда, на костер сегодня вряд ли стоит надеяться,— насколько он помнил, до первых кустарников еще далеко, до вечера не добраться, но какое-то укрытие от ветра отыскать можно.
Можно, когда есть возможность выбирать, пройти еще вперед, минуя приглянувшееся место, но Муратав тесном сыром ущелье, разрывал легкиебесившийся кашель, и Гюлынан отвернулась, не в силах смотреть на его измученное лицо. Когда приступ миновал, она решительно сказала:
— Давай устраиваться на ночлег.
Мурат оглядел неприветливые черные скалы, покачал головой:
— Здесь? Не-ет... Тут мы околеем от холода. Идем.
Но пройти удалось всего какую-то сотню метров. Мурат
шел налегке — и курджун, и берданку несла Гюлынан,— но ноги совсем не держали его. А ущелье в быстро сгущавшихся сумерках казалось бесконечным. И Гюлынан, приметив неглубокую выемку в скале, остановилась, сняла берданку и курджун.
— Все. Ночевать будем здесь.
Мурат тут же сел, опустил голову на руки. Гюлыпан вынула из курджуна палас, расстелила, положила в изголовье курджун.
— Иди ложись, Мурат.
Он с трудом поднял голову. Наивная девочка... Она не представляет, что такое пролежать ночь на холодных камнях в этом ущелье... Да и откуда? Наверно, все ее «походные» ночевки — шалаш на Кок-Джайыке... Но ведь там место выбирал Мурат, и были не холодные камни, а мягкая земля, покрытая травой, одеялами, и костер у входа в шалаш.
— Нет, Гюлынан, спать придется сидя. Камни слишком холодные, наверняка простудимся. Нельзя лежать, тут и здоровые легкие не выдержат. Пристрой курджун под спины, а палас сложи вдвое.
И добавил уже про себя: «Дело не только в легких. Тебе еще рожать детей, а после такой ночевки... Но какие же ловкие, проворные у нее руки. Повезло с женой Тургун- беку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94