Поколебавшись, он развернул листок, прочел первую строчку: «Приветственное письмо». А дальше шли... стихи.
Горы, горы, горы... печальные.
Насупились, словно невольные.
Жаворонок, жаворонок, жаворонок... Спой мне,
Хочу я услышать твой голос раздольный.
Облако, облако, облако... мчишься,
Зачем так спешишь в незнакомые дали?
Ах, слезы я лью, бесконечные слезы,
Чтоб не было слышно рыданий моих.
Далёко, далёко, далёко... мой милый.
Как облако, я не смогла улететь за тобою.
А сердце в печали, тоске и тревоге,
Тобою измучено, горькою болью!..
Вот и все. И только в конце — приписка: «Твоя Гюль- шан». И подпись.
Мурат в недоумении потер лоб. Кто же так письма пишет? Ведь надо спросить о здоровье, о жизни... По крайней мере, все так делают. И конечно же Тургунбеку было бы интересно узнать, как живет сама Гюлыпан. Странное какое-то стихотворение... Мурат и сам любил стихи, прочитал всего Токто- гула и всех акынов до Алыкула. Но стихи Гюлыпан были какими-то особенными, непохожими на все, что он читал.
Он перечитал стихотворение вслух. Тоска Гюлыпан по Тургунбеку была понятна и естественна, но Мурату показалось, что прозвучала в стихах и какая-то обида. На кого? Не на Тургунбека же... Разве его вина, что он ушел на фронт? Так надо было... А может быть, все дело в этом «надо»? И обида Гюлыпан не на Тургунбека, конечно, не на жизнь вообще, а на то, что разлучило их, на войну, на фашизм? Наверно... Он еще раз прочел стихи и еще больше уверился в правильности своей мысли. Так вот ты какая, Гюлыпан... Всего в двенадцати строчках сумела выразить то, что и мне, например, не дает покоя... Выходит, ты — поэт. И где ты нашла такие слова?
Он вспомнил, как часто видел ее уединившейся, с бумагой и карандашом, но ему и в голову не приходило, что Гюлыпан пишет стихи. Он довольно часто видел поэтов в городе и привык к мысли, что они — люди жизнерадостные, веселые, привыкшие быть в гуще людей. Но ведь Гюлыпан совсем не
такая... Все больше молчит, и не то чтобы всегда грустная, а... задумчивая, что ли, какая-то отдельная от людей, даже здесь, хотя их так мало... «Выходит, я еще очень мало знаю тебя, Гюлыпан, хотя уже много дней провели бок о бок...»
На следующее утро они отправились на Кок-Джайык. Трава была высокая и густая, и Мурат довольно отметил — хоть в этом им повезло. Если бы еще и погода продержалась, тогда можно считать, что кормом для скота они на зиму обеспечены.
За работу принялись без раскачки, прошли один ряд, второй. Мурат, отбивая косы, посмотрел на своих женщин и только головой покачал. Дарийка хотя и дышала тяжело, но выглядела вполне нормально, улыбнулась Мурату, а вот Сакинай... Словно загнанная лошадь, которая вот-вот упадет и уже никогда больше не встанет. И жалко ему было жену, и злость разбирала — зачем поехала? Движение ей, видите ли, нужно... Ха! Скажи это кому-нибудь другому. Отговорки для Айши-апа и Изат... И хоть бы не рвалась, не пыталась угнаться за ним и Дарийкой... Нет, надо ей доказать, что не зря поехала сюда, что может работать как все... А какое уж тут как все... На прокос Дарййки любо-дорого взглянуть, а за Сакинай хоть заново выкашивай — литовка все больше по верхушкам идет, половина травы на корню остается. Наверно, йотом придется так и сделать. Не сейчас, конечно, — и Сакинай обидится, да и не время.
Он еще раз взглянул на жену: рот широко и некрасиво открыт, словно у рыбы, выброшенной из воды,— и хотел было скомандовать на перерыв, но Дарийка уже начинала новый ряд, и он тоже взялся за косу. В конце концов, они приехали сюда работать, а не сантименты разводить. От этой работы слишком многое зависит...
После третьего ряда все, не сговариваясь, повалились на скошенную траву, молчали. Тихо было, только внизу невнятно бормотала река. Все-таки удивительные здесь места, подумал Мурат. Кажется, давно бы пора привыкнуть к ним, но нет — раз за разом неизменно наступает минута, когда как бы новым взглядом увидишь все вокруг и вновь удивишься тому, что вот здесь, снизу, сочная свежая трава, а прямо перед глазами — снежные вершины гор, и небо такой густой синевы, которой никогда не может быть на равнине. А ночью небо черное, как очень черный бархат, просверленный яркими очень больших, тоже невиданных на равнине звезд...
Он лежал на спине, сцепив на затылке руки, кружил
голову аромат свежескошенной травы, порхали над ним легкокрылые бабочки, и было ему так хорошо, как давно уже не бывало. Мир и покой царили вокруг... Но вдруг сорвалась в горах, где-то совсем близко, снежная лавина, и нарастающий шум ее, такой привычный и совсем негрозный, отозвался в его ушах громом разорвавшегося снаряда, и поблекла густая небесная синь... Мурат перевернулся на живот, уперся лбом в сжатые кулаки. Вот так... Всего-то на минуту удалось забыть о том, что идет война... Что над Тургунбеком и Дубашем, тысячами и миллионами других людей небо совсем другое в гари и копоти, и не грациозный лет бабочек, а стремительный вой чернокрылых самолетов с паучьей свастикой пронизывает его, и ночами не звезды, а вспышки залпов освещают землю...
— Что с тобой? — спросила Дарийка, трогая его за руку.
— Ничего,— глухо ответил Мурат.
«Не надо так,— сказал он себе.— Нас очень мало, и мы должны изо всех сил держаться друг за друга. Иначе нам не выжить... Наверно, им сейчас так же хорошо, как хорошо было мне всего минуту назад, и шум сорвавшейся лавины ни о чем не напомнил им... Пусть так и будет — ясное небо над головой, порхающие бабочки, мирный речной бормоток...»
Он повернулся на бок, посмотрел на них. Дарийка тоже лежала на спине, смотрела в небо, ее старенькое ситцевое платье поднялось выше колен, и Мурат отвел взгляд, увидев ее белые ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94