Ц Слушай! Ц сказал я, укоризненно глядя на нее. Ц Прекратится ли когда-
нибудь это безобразие?.. Вот ты сказала одно лишь слово Ц всего лишь одно
маленькое словечко, и это не твое слово, и не ты его говоришь.
Ц А кто же его говорит? Ц испуганно прошептала она, инстинктивно огляды
ваясь.
Ц Это слово говорит графиня Добровольская («Гнилой век», пьеса Абрашки
на из великосветской жизни, в четырех актах, между вторым и третьим прохо
дит полтора года). Та самая Добровольская, которую бросает негодяй князь
Обдорский и которая бросает ему вслед одно только щемящее слово: «Уходиш
ь?» Вот кто это говорит!
Ц Неужели? Ц прошептала сбитая с толку Ирина, смотря на меня во все глаз
а.
Ц Да конечно же! Ты же сама еще и играешь графиню. Ну, милая! Ну, не сердись…
Будем говорить откровенно… На сцене, Ц пойми ты это, Ц такая штука, може
т быть, и хороша, но зачем же такие штуки в нашей жизни? Милая, будем лучше са
ми собой. Ведь я люблю тебя. Но я хочу любить Ирину, а не какую-то выдуманную
Абрашкиным графиню или слезливую Верочку, плод досугов какого-то Лимон
ова! Я говорю серьезно: будем сами собой!
На глазах ее стояли слезы. Она бросилась мне на шею и, плача, крикнула:
Ц Я люблю тебя! Ты опять вернулся!
Так как она в неожиданном порыве обняла меня под мышками (способ неприня
тый), я многое простил ей за это. Даже подозрительные слова: «Ты опять верн
улся», Ц пропустил я мимо ушей.

Когда примирение состоялось, я с облегченным сердцем уехал по делам и ве
рнулся только к обеду.
Ирина была неузнаваема.
Театральность ее пропала. Заслышав мои шаги в передней, она с пронзитель
ным криком: «Володька пришел!» Ц выскочила ко мне, упала передо мной на ко
лени, расхохоталась, а когда я, смеясь, нагнулся, чтобы поднять ее, то она по
целовала меня в темя и дернула за ухо (способы ласки диковинные и на сцене
мною не замеченные).
А когда я за обедом спросил ее, не сердится ли она на меня за утренний разг
овор, она бросила в меня салфеткой, сделала мне своими очаровательными р
уками пребольшой нос и, подмигнув, сказала: «Молчи, старый, толстый дурачо
к!» Хотя я не был ни старым, ни толстым, но мне это нравилось больше прежнег
о: «О свет моей жизни! О солнце, освещающее мой путь!» Вечером она уехала в т
еатр, а я сел за рассказ. Не писалось.
Тянуло к ней, к этому большому, изломанному, но хорошему в некоторых порыв
ах ребенку.
Я оделся и поехал в театр. Шла новая комедия, которой я еще не видел. Называ
лась она «Воробушек».
Когда я сел в кресло, шел уже второй акт. На сцене сидела Ирина и что-то шила
, а когда зазвенел за кулисами звонок и вошел толстый, красивый блондин, он
а вскочила, засмеялась, шаловливым движением бросилась перед ним на коле
ни, потом поцеловала его в темя, дернула за ухо и радостно приветствовала:

Ц Здравствуй, старый, толстый дурачок!
Зрители смеялись. Все смеялись, кроме меня.

Теперь я счастливый человек.
Недавно, сидя в столовой, я услышал из кухни голос Ирины. Она с кем-то разго
варивала. Сначала я лениво прислушивался, потом прислушивался внимател
ьно, потом встал и прильнул к полуоткрытой двери.
И по щекам моим текли слезы, а на лице было написано блаженство, потому что
я видел ее, настоящую Ирину, потому что я слышал голос подлинной, без надо
евших театральных вывертов и штучек Ирины.
Она говорила кому-то, очевидно прачке:
Ц Это, по-вашему, панталоны? Дрянь это, а не панталоны. Разве так стирают? А
чулки? Откуда взялись, я вас спрашиваю, дырки на пятках? Что? Не умеете Ц не
беритесь стирать. Я за кружево на сорочках платила по рубль двадцать за а
ршин, а вы мне ее попортили.
Я слушал эти слова, и они казались мне какой-то райской музыкой.
Ц Ирина, Ц шептал я, Ц настоящая Ирина.

А впрочем… Господа! Кто из вас хорошо знает драматическую литературу? Не
т ли в какой-нибудь пьесе разговора барыни с прачкой?..


Сухая Масленица

I

Знаменитый писатель Иван Перезвонов задумал изменить своей жене.
Жена его была хорошей доброй женщиной, очень любила своего знаменитого м
ужа, но это-то, в конце концов, ему и надоело.
Целый день Перезвонов был на глазах жены и репортеров… Репортеры подсте
регали, когда жена куда-нибудь уходила, приходили к Перезвонову и начина
ли бесконечные расспросы. А жена улучала минуту, когда не было репортеро
в, целовала писателя в нос, уши и волосы и, замирая от любви, говорила:
Ц Ты не бережешь себя… Если ты не думаешь о себе и обо мне, то подумай о Рос
сии, об искусстве и отечественной литературе.
Иван Перезвонов, вздыхая, садился в уголку и делал вид, что думает об отече
ственной литературе и о России. И было ему смертельно скучно.
В конце концов писатель сделался нервным, язвительным.
Ц Ты что-то бледный сегодня? Ц спрашивала жена, целуя мужа гденибудь за
ухом или в грудо-брюшную преграду.
Ц Да, Ц отстраняясь, говорил муж. Ц У меня индейская чума в легкой форме
. И сотрясение мозга! И воспаление почек!!
Ц Милый! Ты шутишь, а мне больно… Не надо так… Ц умоляюще просила жена и ц
еловала знаменитого писателя в ключицу или любовно прикладывалась к со
нной артерии…
Иногда жена, широко раскрывая глаза, тихо говорила:
Ц Если ты мне когда-либо изменишь Ц я умру.
Ц Почему? Ц лениво спрашивал муж. Ц Лучше живи. Чего там.
Ц Нет, Ц шептала жена, смотря вдаль остановившимися глазами. Ц Умру.
Ц Господи! Ц мучился писатель Перезвонов. Ц Хотя бы она меня стулом по
голове треснула или завела интригу с репортером каким-нибудь… Все-таки
веселее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52