Динни, так сказать, взяла на себя роль лётчика-наблюдателя, возложив обязанности пилота на Уилфрида. Чувство делало её застенчивой, и, кроме того, ей было ясно, что Дезерт меньше всего похож на тех, кого можно направлять, – малейшее принуждение, и он не раскроется.Они, как полагается, заблудились в лабиринте улочек Хэмптон-корта, где, по словам Динни, могли найти дорогу лишь пауки, поскольку они выпускают из себя нить, или призраки, следующие чередой друг за другом.На обратном пути они остановились у Кенсингтонского сада, отпустили наёмный автомобиль и зашли в чайный павильон. Попивая бледную жидкость, Уилфрид внезапно спросил девушку, не согласится ли она прочесть его новые стихи в рукописи.– Соглашусь? Да я буду счастлива.– Мне нужно услышать непредвзятое мнение.– Вы его услышите, – обещала Динни. – Когда вы их мне дадите?– Я занесу их на Маунт-стрит после обеда и опущу в почтовый ящик.– Не зайдёте и на этот раз? Он покачал головой.Прощаясь с девушкой у Стенхопских ворот, Дезерт отрывисто бросил:– Замечательный день! Благодарю вас!– Это я вас должна благодарить.– Вы? Да у вас больше друзей, чем "игл на взъярённом дикобразе".А я одинокий пеликан.– Прощайте, пеликан!– Прощайте, цветок в пустыне!Эти слова, как музыка, звучали в ушах девушки, пока она шла по Маунт-стрит.Около половины десятого с последней почтой прибыл толстый конверт без марки. Динни взяла его из рук Блора и сунула под "Мост в Сан ЛуисРей": она слушала, что говорит тётка.– Когда я была девушкой, Динни, я затягивала талию. Мы страдали за принцип. Говорят, это мода возвращается. Я-то уж не буду затягиваться так жарко и неудобно! – а тебе придётся.– Мне нет.– Придётся, если талия станет модной.– Осиные талии больше никогда не войдут в моду, тётя.– И шляпы. В тысяча девятисотом мы ходили в них так, словно на голове корзина с яйцами и те вот-вот побьются. Цветная капуста, гортензии, птичьи перья – такие огромные! И все это торчало. В парках было сравнительно чисто. Динни, цвет морской волны тебе идёт. Ты должна в нём венчаться.– Я, пожалуй, отправлюсь наверх, тётя Эм. Я очень устала.– Потому что мало ешь.– Я ем страшно много. Спокойной ночи, милая тётя.Девушка, не раздеваясь, уселась и взялась за стихи. Она трепетно желала, чтобы они ей понравились, так как отчётливо понимала: Уилфрид заметит малейшую фальшь. На её счастье, стихи, написанные в том же ключе, что и его прежние известные ей сборники, были менее горькими и более красивыми, чем раньше. Прочтя пачку разрозненных листков, Динни увидела довольно длинную поэму под названием "Барс", приложенную отдельно и завёрнутую в белую бумагу. Почему она завёрнута? Он не хочет, чтобы её читали? Тогда зачем было посылать? Динни всё же решила, что Дезерт сомневается, удалась ли ему вещь, и хочет услышать отзыв о ней. Под заглавием стоял эпиграф: "Может ли барс переменить пятна свои?"Это была история молодого монаха-миссионера, в душе неверующего. Он послан просвещать язычников, схвачен ими и, поставленный перед выбором смерть или отречение, совершает отступничество и переходит в веру тех, кем взят в плен. В поэме встречались места, написанные с такой взволнованностью, что Динни испытывала боль. В стихах были глубина и пыл, от которых захватывало дух. Они звучали гимном во славу презрения к условностям, противостоящим сокрушительно реальной воле к жизни, но в этот гимн непрерывно вплетался покаянный стон ренегата. Оба мотива захватили девушку, и она закончила чтение, благоговея перед тем, кто сумел так ярко выразить столь глубокий и сложный духовный конфликт. Но её переполняло не только благоговение: она и жалела Уилфрида, понимая, что он должен был пережить, прежде чем создал поэму, и с чувством, похожим на материнское, жаждала спасти его от разлада и метаний.Они условились встретиться на другой день в Национальной галерее, и Динни, захватив с собой стихи, отправилась туда раньше времени. Дезерт нашёл её около «Математика» Джентиле Беллини. Оба с минуту молча стояли перед картиной.– Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?– Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.– Ну? – спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.– По-моему, замечательно.– Серьёзно?– Истинная правда. Одно, конечно, лучше всех.– Какое? Динни улыбнулась, как будто говоря: "И вы ещё спрашиваете!"– "Барс"?– Да. Мне было больно читать.– Выбросить его? Интуиция подсказала Динни, что от её ответа будет зависеть его решение, и девушка нерешительно попросила:– Не придавайте значения тому, что я скажу, ладно?– Нет. Как вы скажете, так и будет.– Тогда, конечно, вы не имеете права выбрасывать: это лучшее из всего, что вы сделали.– Иншалла! Да будет (Да будет воля аллаха!) (араб.).

– Почему вы сомневались?– Чересчур обнажённо.– Да, обнажённо, – согласилась Динни, – Зато прекрасно. Нагота всегда должна быть прекрасна.– Не очень модная точка зрения.– Цивилизованный человек стремится прикрыть свои увечья и язвы, это естественно. По-моему, быть дикарём, даже в искусстве, совсем не лестно.– Вы рискуете быть отлучённой от церкви. Уродство возведено сейчас в культ.– Реакция желудка на конфеты, – усмехнулась Динни.– Тот, кто изобрёл все эти современные теории, погрешил против духа святого: соблазнил малых сих.– Художники – дети? Вы это имеете в виду?– А разве нет? Разве они продолжали бы делать то, что делают, будь это не так?– Да, они, по-видимому, любят игрушки. Что подсказало вам идею этой поэмы?– Когда-нибудь расскажу. Пройдёмся немного?Прощаясь, Уилфрид спросил:– Завтра воскресенье. Увидимся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80