Только теперь я, кажется, нашла выход: умереть, и все пройдет.
Прощенной я себя не чувствую – это было бы уже слишком. Зато чувствую себя забытой. Мир крутится себе дальше, а обо мне никто не думает, ни хорошо, ни плохо. Я исчезаю с экрана радаров, и мне это нравится.
Или, может, мир просто выплюнул меня как арбузную косточку, которую противно глотать. Мне все равно. Знаю только, что я падаю в темное ничто, направляясь прямиком к той светлой точке, которая, кажется, ничуть не приближается, но я все-таки двигаюсь к ней. И впервые в жизни мне спокойно.
Пока что-то не начинает тянуть меня назад.
Я барахтаюсь, но без толку. Что-то сграбастало меня и попросту волочит обратно. Уперлось, как старый мул, и ничего с ним не поделаешь. И я догадываюсь, что это такое. Это мое чертово «я» тянется к жизни. Начинаю вдруг ощущать свое тело. Дыры в нем закрываются, словно в меня и не всадили хорошую порцию свинца. Кровь растекается по жилам, легкие втягивают воздух. И черная метка греха снова поселяется у меня внутри, а покой уходит.
Я умирала, а больше не умираю, только и всего.
Перед глазами мелькает свет – вроде вспышек стробоскопа в тех клубах, куда таскала меня Рози, и вот я уже снова в собственном теле. Подо мной жесткая земля, на мне мокрая футболка, и ее лохмотья липнут к коже. Я сажусь и рассматриваю свою залитую кровью одежку. Потом поднимаю голову и осматриваюсь.
Вокруг лес, но мой взгляд тут же перехватывает здоровенная баба, сидящая рядом, и ничего другого я уже не замечаю.
Больше всего она походит на этакую хиппующую матрону: большая – в самом деле большая – женщина в мешковатом платье, с круглой, как полная луна, физиономией, вокруг которой целое облако черных нечесаных кудряшек. Мне подобные встречались. Вид у нее такой, будто она перебрала с медитациями или обкурилась до предела, – вроде как все кости в ней растаяли. Хотя взгляд не из мягких. Глаза темные и глубокие, и внутри у них такой свет, что кажется даже знакомым, хотя я точно знаю, что никогда ее не видала.
– Это ты меня назад притащила? – спрашиваю я ее.
Матрона качает головой:
– Твоя сестра. Она отказалась от возможности вернуть себе здоровье, чтобы ты могла жить.
Мне нужна минута, чтобы обдумать это, разобраться.
– Хочешь сказать, она могла бы помочь себе, – наконец спрашиваю я, – но взяла и оставила себя калекой, лишь бы меня воскресить?
Женщина кивает. Я качаю головой:
– Умом тронулась!
И снова оглядываюсь по сторонам. Мы уже не в том овраге, куда мы с Рози затащили мою сестрицу. Деревья здесь до жути здоровенные и воздух густой, как сметана. Со стаей мы, бывало, пробегали подобные места, но все же не такие старые и… не знаю. Будто далекие от всего. Правда далекие. Даже не слышно ничего: ни шелеста, ни комариного жужжания, ни птиц, – а ведь вокруг лес. Только я и эта хиппующая матрона с лунообразным лицом.
– Куда все подевались? – спрашиваю я. – И между прочим, где это мы, черт возьми?
Она мне не отвечает, а заявляет вместо этого:
– Мне кажется, ты могла бы чувствовать благодарность за ее жертву.
Я хохочу, хотя мне совершенно не смешно.
– С какой стати? – спрашиваю я. – Мертвой я была счастлива. Ради бога, мне было спокойно!
Она качает головой:
– Чтобы обрести покой, не обязательно умирать.
– Ой, между прочим, «не обязательно» изображать задрипанного гуру, однако же кое-кто изображает.
Она отвечает мне этаким спокойным грустным взглядом. Наверно, мне полагалось бы почувствовать, что мы друзья, что я ей не безразлична, только на меня это не действует. Друг у меня всего один, и это не она.
– Что тебя так рассердило? – спрашивает она.
– Есть на что разозлиться, когда снова оказываешься в собственной шкуре после того, как уже избавилась было от дрянной жизни.
– Да, конечно, – кивает она, – то, что сделал с тобой брат…
– Слушай, матрона! Ты же ни хрена не знаешь, что я чувствую, кроме того только, что мне не нравится быть живой и слушать твои поучения, да и это знаешь лишь потому, что я свою злость не прячу.
Она напоминает тех социальных работников, что захаживали ко мне, пока я отбывала свои шесть месяцев в лос-анджелесской тюрьме. Всех этих ласковых сучек, которые не распознают твоей травмы, даже если она возьмет и цапнет их в зад. Правда, в лунной мамаше мяса хватит на троих таких, но в остальном – та же дрянь. Но тут она меня удивляет.
– Ты права, – говорит, – я никогда не была человеком и не испытывала того, что испытала ты, так что могу только догадываться, как это сказалось на тебе, к чему тебя подтолкнуло.
«Погодите-ка минутку, – думаю я. – Прокрутите малость назад».
– Как это понимать насчет «никогда не была человеком»? – спрашиваю.
Опять этот ее взгляд.
– За кого ты меня принимаешь, дитя?
Я ей не дитя, но все-таки отвечаю.
– За какую-то благодетельницу, которой вздумалось склеивать разбитое вдребезги, – говорю.
– А ты уверена, что разбитое вдребезги нельзя склеить?
Я пожимаю плечами:
– Я, матрона, ни в чем толком не уверена, но это сообразить могу. Я-то прожила жизнь, которую ты только со стороны видала.
Она медленно кивает мне и всплывает на ноги. Я снова дивлюсь. Не ворочается, кряхтя и ворча, как всякая жирная старая псина, а именно всплывает и безо всякого усилия оказывается на ногах.
– Что ж, – говорит она, – ничто не мешает тебе закончить то, что прервала твоя сестра своей жертвой.
– Не надейся, что мне станет стыдно, – огрызаюсь я.
Темные глаза, уставившиеся на меня, становятся тяжелыми и холодными, как грозовая туча.
– Ты думаешь, я хочу тебя пристыдить? – спрашивает она.
Мне не нравится, как она надо мной нависает, поэтому я тоже встаю, но это ничего не меняет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165