– Помнишь, ты рассказывала мне свои сны? – спросила она, когда мы покончили с «как дела?» и прочим. – Насчет волков и тому подобное?
Странное чувство охватило меня. Не то чтобы неприятное, а вроде чесотки где-то глубоко в животе.
– Ясное дело, – говорю я ей.
– Ну так мне тоже такие снятся.
Я долго молчу. Просто гляжу на нее сквозь стекло. На какое-то мгновение я вижу в ее лице волчицу, а потом она исчезает, будто и не было.
– Знаю, – говорю я. – Они настоящие, те сны. Не спрашивай, как и почему – все равно не отвечу. Но по ночам, пока мы с тобой спим, мы в то же время каким-то образом бегаем по тем лесам.
Теперь ее очередь молча разглядывать меня.
– Ты меня не дурачишь? – спрашивает она.
– Я тебе когда-нибудь врала?
– Пару раз кое о чем промолчала.
– Ну а в этот раз не молчу, – говорю я.
Она откидывается на спинку стула, и задорная улыбочка из тех времен, когда мы вместе росли и узнавали о жизни много лишнего, чтоб мне провалиться, она снова у нее на губах. Я уж не помню, сколько я не видела этой усмешки, и я ухмыляюсь в ответ, но сердце у меня ужасно болит. Этот призрак прежней Рози напоминает мне, сколько еще лет они собираются продержать ее под замком.
– Ну и чертовщина, – говорит она. – Прошлой ночью мы как раз загнали… – Она не договаривает, ждет, и в глазах у нее вопрос.
– Что-то вроде оленя, – подхватываю я, – только шкура черная, как вороново крыло.
Она кивает с довольным видом.
– Зато кровь была сладкая:
Я не могу удержаться от смеха.
– Проверяешь? – спрашиваю.
– А ты как думала, черт возьми? – отзывается она. – Или это не самая сумасшедшая чертовщина, какую нам с тобой доводилось слышать? Ясное дело, я тебя проверяю. И себя проверяю, если на то пошло.
– Все по-настоящему, – повторяю я.
– Начинаю врубаться, – говорит она. – Но тогда кто эти остальные из нашей стаи?
Я пожимаю плечами:
– Откуда мне знать. Либо они тамошние, либо такие же, как мы: неудачницы, которые ищут побольше того, что им выпало, потому как-то, что им выпало, не стоит и медяка.
– Да, в общем, и не важно, – заключает она.
– Точно. Главное, мы с тобой вместе.
Мы бы еще говорили, но тут подходит вертухай, говорит, мол, свидание окончено. Я прощаюсь и прикладываю ладонь к грязному стеклу. Рози прижимает свою с другой стороны, так что мы вроде как пожимаем друг другу руки. Потом она позволяет увести себя в камеру, а я отправляюсь домой.
Во сне лучше. Мы не особенно замечаем остальных волчиц, что бегают в стае, но друг к другу так и льнем: толкаемся плечами, покусываем друг друга, затеваем шутливые потасовки – делаем все, чего нельзя сделать сквозь стекло комнаты свиданий.
Когда я захожу в другой раз, она спрашивает:
– У тебя не бывает чувства, что в том месте есть не только леса, по которым мы бегаем?
– Ты это о чем?
– Может, там найдется на кого еще поохотиться, – говорит она. – Знаешь, когда мы гнали того оленя, мне попался такой запах, что от одного вдоха все внутри свернулось и задрожало.
– Ага, – отвечаю я, – знаю, о чем ты говоришь. Что-то старое и… особенное.
Я не говорю «волшебное», потому что это слово подводит слишком близко к воспоминаниям о сестричке, но на уме у меня именно оно.
– Так в следующий раз, как попадется тот след… – говорит Рози.
– Попробуем, – соглашаюсь я.
Не в ту же ночь и не в следующую, даже не в ближайшие недели. Но в конце концов я снова чую тот запах, и мы оставляем полузагнанного оленя и бежим по новому следу. Мы идем по нему долго, уходим в места, где не бывали прежде. Я не говорю, что мы все знаем про страну снов: нет, мы далеко не все видели. Но эти места совсем другие. Это сразу чувствуется – предостерегающие мурашки по загривку, как дома, когда переступаешь невидимую границу Стоксвиля, и вдруг ты – единственное белое лицо на улицах. И никто тебе не угрожает в открытую, но куда ни повернись – со всех сторон надвигается беда.
Вот и здесь так же, только то, что тут надвигается, – не обязательно беда. Скорее то чувство, которое заставляет притихнуть, когда входишь под своды огромного собора. Не важно, верующий ты или нет – все равно на тебя давит ощущение какого-то невидимого присутствия. Здесь такое исходит от деревьев. Они здесь толще и старше, и лес гуще и темнее. Наши дремучие леса – просто жалкое подобие его. А воздух будто сдобрен порцией виски, дымный и чужой, и свет приглушенный, как бывает перед закатом. Но я чувствую, что здесь всегда так.
Мы так и не догнали ту дичь. Даже не увидели, за кем гнались. Но нам ясно, что мы на что-то этакое наткнулись, так что в следующую ночь и каждую ночь после этого мы отправляемся прямиком в те сумеречные леса и ловим дразнящий нас запах. Иногда ничего не находим. Бывает, след такой старый, что не стоит труда идти по нему. Но случается, мы подхватываем свежий запах и мчимся по горячему следу. Когда мы его теряем, это не потому, что дичь сдвоила следы или еще как нас перехитрила. След просто тает, будто зверюга взяла и перенеслась куда-то в другое место.
Не то чтобы мы вовсе забросили обычную охоту. Загоняем и оленей, и прочих, но никогда не забываем – по крайней мере, мы с Рози – о том диком запахе и ждем, что однажды догоним добычу и завалим наконец.
– Почему мы там всегда волчицы? – спрашивает меня Рози в одно из следующих свиданий. – Считается ведь, что во сне можно стать кем угодно, разве нет?
Я пожимаю плечами:
– Выбирать не приходится. Как вышло, так вышло.
– Если б у меня был выбор, – говорит она, – я бы осталась как есть. Человеком.
– В таком виде охотиться труднее.
– Зато у нас могли бы быть ружья.
– Пожалуй, – признаю я.
Но мне не кажется, будто так было бы лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165