Закричали женщины. Послышался второй громовой раскат, за ним третий. Толпа взревела.
— Пушки крепости, — проговорила Сидо и проворным движением выскользнула обратно на подножку. По небу рассыпались сверкающие брызги, на их фоне проступили очертания ее профиля, выдающегося вперед, как у змеи. Кто-то запустил с крыши ракеты фейерверка.
Они служат сигналом, эти залпы, вырвавшиеся из жерл старых усталых пушек, установленных на огневой позиции — на холме в полумиле от города. На их ремонт ушла не одна неделя. Говорят, из них ни разу не стреляли со времен последней стычки с Восточной Монархией, случившейся пятьдесят лет тому назад.
Толпа ревела, выкрикивая название острова и имена разных людей, но постепенно они были вытеснены одним-единственным — Зулас Ретка.
— Сейчас он выйдет к ним, — сказала Сидо. И, повернувшись к кучеру, добавила: — Помогите мне взобраться на козлы. Я постою на крыше.
Вся караульная служба Эбондиса, все влиятельные люди перешли на сторону Ретки, он превратился как бы в наконечник копья. Губернатора, трусливо прятавшегося в особняке на другом конце острова, известили об этом.
Извиваясь, Сидо заползла наверх, карета почти не шелохнулась. Толпа приветствовала ее возгласами, смелость и оригинальность Сидо вызвали одобрение. А я осталась сидеть у окна, распахнув его без всякой цели; не сделать этого значило бы пойти наперекор этой вселенной, этому грохоту и фейерверку, взволнованному, дерзновенному, исходящему криком миру, этой полной драматизма, разрывающей цепи, открыто заявившей о себе вселенной, в которую превратилась площадь за зданием суда в Эбондисе.
Я ничего не чувствовала, кроме спазмов тошноты. Если я упаду сейчас в обморок, никто меня не осудит, люди решат, что тому виной накал страстей.
Неясное воспоминание вихрем пронеслось у меня перед глазами. Другая площадь, и толпа, и женщины, стоящие на крышах экипажей, их перья и бокалы с вином — мой город, пророчащий кронианцам поражение, его конвульсии блаженства в предчувствии войны. Ничего не изменилось. Все то же колесо, и бесконечно его вращение, и путь среди камней и пожаров. Война, захват земель, мятеж, бегство, смерть и гибель любви.
Известно ли в горах о том, что происходит в этот самый момент? Да, наверняка. Армия борцов за освобождение Китэ, проходящих обучение, командиры в крепостях среди орлиных высот. Сможет ли он услышать грохот залпов с такого расстояния?
На третьем этаже распахнулись створки высоких балконных дверей. Члены судейской коллегии и городского совета показались на балконе. Я заметила Обериса; судя по его виду, от предчувствий у него расстроилось пищеварение. Затем из дверей вышел Ретка — будто факел в желтой шелковой блузе, без камзола по случаю жары; он раскрыл объятия, словно желая заключить в них всю толпу. В ответ в воздух взметнулись руки, полетели цветы, люди приподымали напуганных, таращивших глаза детей, чтобы те смогли все увидеть; загремели крики. Когда первая волна шума пошла на спад, я услышала, как на башнях шести храмов звонят колокола. Ретка заговорил, без труда перекрывая голосом их гул:
— Жители Эбондиса, сегодня впервые за три столетия вы можете назвать себя гражданами Китэ.
Этот голос гремел, как медный лист, тот самый, что применяют в театре для создания зловещего эффекта. Однако здесь он оказал совсем иное воздействие Его мощное звучание вызвало в толпе еще более громкий отклик. Экипаж от криков снова заходил ходуном.
Мановением руки Ретка приостановил взметнувшийся в воздух гомон, подождал, пока тот не осядет, и наконец воцарилось потрясающее безмолвие, заполненное звоном колоколов.
— Существует ряд идей, — сказал Ретка, обращаясь ко всем нам, — о которых нам часто доводилось слышать. Мол, следует подождать, пока не начнется свара между тулийцами и Саз-Кронией, Северным Медведем. А тогда прокрасться подобно шакалам и куснуть Тулию за бок, сыграв на руку противнику. Но тем самым предполагается, что Китэ — питомник, где разводят трусов. Друзья мои, неужели нам не хватает храбрости? — Он взмахнул руками, дирижируя толпой, и люди закричали: нет, они не трусы, только не они, — не смолкая до тех пор, пока его жест не восстановил тишину. — Значит, малодушные уловки не для нас. Не для Эбондиса, не для Китэ. Так что же делать? Мы заявим королю Тулии без обиняков: сир, мы чтим вас, но мы не тулийцы. Дайте нам свободу — или мы возьмем ее сами. — Толпа разразилась в ответ ревом. Ретка улыбнулся, его улыбка предназначалась для всех и каждого. Безбрежная сила, крывшаяся за его речами, заполнила все небо, но он говорил, обращаясь к каждому человеку лично, он шептал им на ушко в то время, как подобный гулу органа звук разносился по всей площади, по спускавшимся к ней улицам, среди окон и крыш, где толпились зрители. — Дети мои, вы согласны со мной, — сказал он, — вам нужна свобода. Да и какому живому существу она не нужна? Положим конец рабству, не станем больше платить ни десятины, ни налогов, не будем следовать чужим законам, учрежденным на материке. Если мы и пойдем сражаться на их стороне, то в качестве свободных людей. Со своими командирами и под своими знаменами.
И тут толпа на какое-то время вырвалась у него из рук, и завопила, и принялась распевать песню, ставшую в последние дни как бы гимном борцов за независимость. Бодрый, легко запоминающийся мотив. Даже я смогла бы пропеть ее вместе с остальными, только я не стала.
Когда волнение пошло на убыль, Ретка извлек письмо. Он сказал, что его прислал губернатор, а затем прочел вслух это короткое немногословное послание, меж строками которого скрывался глубочайший смысл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177