Вот и сегодня, когда Мате Анилуйк созвал толочан к столу, молодой хозяин Кяо пробурчал что-то для видимости и незаметно скрылся от всех, чтобы переждать обед, пожевывая былинку.
Людей принимает сама хозяйка хутора, в сером переднике в желтую полоску. Ничего плохого не случится здесь с толочанами, они в добрых руках. Эта трапеза — по-своему идиллия. Мате Анилуйк садится во главе длинного стола и складывает свои жилистые руки для «Отче наш». Все молчат с благоговейными лицами, глаза обращены на стол. Так требует обычай, да и что в том плохого, если человек задумается на мгновение о небесных силах, которые в чем-то все же сильнее его. Затем все берут хлеб, мажут его маслом и начинают есть. Есть и молоко и мед на этом красивом, украшенном полевыми цветами столе, хотя все происходит в Тартуском краю, а не на цветущей земле Ханаанской. Едят мало, больше приличия ради, ибо так принято. Похваливают мед, обильный этим летом, хорошую погоду и в меру перебрасываются шутками. Когда разговор переходит на войну, лица мужчин становятся жестче, женщины вздыхают. Главное, чтобы война не докатилась сюда. Пусть бодаются два царя — два быка — в далекой Пруссии или Польше, пусть дерутся — пыль столбом пусть делят между собой эти несчастные страны, если нельзя иначе. Оба сильны, что и говорить; России, правда, досталось от Японии, да кто знает, теперь она вроде немного оправилась и навострила рога.
А во дворе в это время Якоб для пробы заводит машину вхолостую. И тут происходит неудача, которая доставляет ему огорчение: приводной ремень резко обрывается на место сшивки, как будто в молотилку запустили много тяжелых или сырых снопов, и барабан захлебнулся. Якоб выдавливает сквозь зубы ругательство, открывает черный ящик с инструментом, берет оттуда большую иглу и кусок кожи, от которой отрезает длинную полоску. Когда люди заканчивают трапезу, машина все еще стоит, и Мате Анилуйк, нетерпеливо поднявшийся из-за стола и одним своим беспокойством поторопивший толочан, ступает от досады два-три шага быстрее, чем обычно, и даже размахивает можжевеловой палкой, что вовсе не в его привычке. Он пристально смотрит, как Якоб наращивает ремень, и молчит — молотилка и все это устройство всегда внушали ему глубокое уважение. Он еще очень хорошо помнит, как молотили в старину и какая это была маета.
Несколько человек сидят под яблоней на траве, и две хозяйки разговаривают вяло, будто против воли. Разговор заходит об отбеливании холста. Одна женщина, обхватив руками колени, покачивает головой, будто отгоняя сон, и жалуется, что в эту весну снег сошел так быстро, что она не успела расстелить полотна на выгоне. А та, что помоложе и попроворнее, сидящая рядом с первой, в накинутом на плечо мужнином пиджаке, чуть насмешливо улыбается, небось готовая сказать: мол, будь поусерднее, кто в том виноват, что ты вовремя, перед постом, не сняла полотна со станка. Но все ж она не говорит ничего: женщина постарше — хозяйка большого зажиточного хутора. Ах да, она даже извиняется, говорит мягким голоском, что детям можно сшить рубашки и из небеленого полотна, все равно они скоро вырастут. На это старшая снова покачивает головой и вздыхает мудрено: ее дети уже большие, воротят нос, холщовые рубашки им не по вкусу, подавай из покупной ткани.
Юри тоже растянулся на травке, держа руки под головой. Он смотрит, как тянутся ярко-белые, знойные облака. Он не сравнивает их с кораблем, лошадью или молотилкой. Нет, он не мечтатель, его характеру чужды легковесные мысли. Лицо его угрюмо, как у обиженного ребенка,— он валяется на траве, вытянувшись, как кишка, пожалуй. Слова хозяек доходят до его ушей приглушенно, как сквозь сено.
У колодца заметно оживление, там собрались молодые. Парни овладели ведром и бегают по двору за девушками, те улепетывают, визжа. Все они сильно напоминают телят, выпущенных весной из темного хлева, которые полны азарта, брыкаются и, бессмысленно мыча, кидаются туда-сюда. Все они еще в телячьем возрасте, и несчастны те, кто не испытал этого. Вода брызжет из ведра, из кружки, из пригоршни, все мокрые и счастливые. Позднее кто-то будет вздыхать тихонько, про себя, и это берет начало от упомянутой сцены. Но не станем придавать этому значения. Еще совсем тепло, бабье лето, и еще можно пошуметь и поозорничать. Вечером, когда прохладно, уже не поплескаешься водой, рассуждает хозяйка. Та, что постарше, снова вздыхает и пытается продолжать прерванный разговор, многозначительно произносит:
— Укладывать снопы на жерди, задницу подтирать ребенку и стричь шею овце — самая что ни на есть тяжелая работа, так говорили, когда я еще в девушках была...
Воистину так. Но что до этого тем, кто как полоумный носится по двору так, что земля трясется, и обливает других водой. Бегает и самый молодой Анилуйк, держа в руках кружку с водой, на лице гримаса, как у волостного нищего, что ковыляет от хутора к хутору и бормочет: «Французская булка, ай какая пышная монашка! Французская булка, ай какая бабенка!» Впереди несется, визжа, Роози с распущенными волосами. Она, разгорячившись, как рысак, бежит под яблоню к хозяйкам и к Юри, останавливается, тяжело дыша, надеясь, что Таавет по крайней мере здесь не посмеет ее обливать. Но зря она надеется, поимейте в виду! Таавет лишь этой весной прошел конфирмацию, он совсем как жеребенок. Достается всем, хозяйки тоже мокрые до нитки. Та, что постарше, бормочет: «Ни стыда ни совести», а молодая и визжит, и стыдится своей молодости. Роози вымокла как ряпушка, юбка липнет к стройному телу и делает ее еще привлекательней.
Юри вскипает и вскакивает с земли, его терпение лопается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54