Завтра будут печь хлеб, который дадут с собою хозяйскому сыну, когда он уйдет в Тарту на призывную комиссию.
Яанус кивает головой на тулуп в углу. Вильма пытается заглянуть ему в лицо сквозь сгущающиеся сумерки, отыскать в нем нечто особо примечательное; она вглядывается и вглядывается, будто мало ей было шести зим, которые они сидели вместе в одной классной комнате.
— А вдруг ты распустишь слух по деревне: Вильма Нурме такая-сякая, сама пришла к парню... Хаять вы умеете,— говорит она с упреком.
— Я никому не скажу ни слова,— заверяет Яанус.
Девушка слушает удары топора, вот как раз нарубленные
поленья уложены в штабеля. Это как-то успокаивает ее, она осторожно опускается на тулуп — будто встревоженный скворец, готовый немедленно вспорхнуть.
— Я боюсь, — шепчет девушка.
— Ты думаешь, я не боюсь? — всерьез говорит Яанус.— Давай бояться вдвоем.
Он гладит пышные пепельные волосы девушки и вдруг говорит взволнованным, отрывистым от внезапно, волной подступившего сожаления, голосом:
— А вдруг... мы не увидим друг друга больше... никогда...
Девушка слышала, что послезавтра несколько парией из Тухакопли уходят на призывную комиссию, на хуторах только об этом и говорят. Все они двадцать пятого года рождения, их тихая, спокойная жизнь крестьянских парней закончилась, где-то готовят топоры, чтобы подрубить корни их дерева. Вильма в печали, тень расставания падает на все ее чувства, вызывает горестные думы. Она не может и представить, что будет, когда этот парень, такой домашний и милый, который
перелопачивает здесь, в жаркой сушилке, зерно, уйдет па воину; она не хочет и не может это представить себе, ведь это противоестественно. И ее сердце вздрагивает, когда она даже мимолетно думает об этом; в порыве нежности она бросается на шею парня.
Они лежат в сумеречном жарком помещении, где пахнет сухим зерном, мышами, осенью и потом, и нет конца их объятиям, их обнаженные, крепкие, горячие тела неопытны, для них открылся дотоле неведомый мир, о существовании которого они догадывались лишь в юношеских снах и который на деле совсем другой, чем в мечтах. Это как жаркое, самозабвенное цветенье перед страшными заморозками, злополучный росток, которому никогда не суждено носить плоды; и как будто инстинктивно догадываются их тела о гибели, что глядит на них жадным, жестоким оком с порога завтрашнего дня, который начнется через полчаса. Это первая из последних любовей Яануса, железные лапы войны оторвут их друг от друга, бешеный ветер судьбы скинет парня полусозревшим плодом с родного дерева, раздирая воспоминаниями о прошлом, об этом вечере, когда на жести сушится ячмень и во дворе, в истоптанном коровами и лошадьми грязном дворе, Таавет все с тем же жаром, монотонно колет дрова. Им еще осталось несколько мгновений праздника, и затем все безвозвратно, навечно уйдет в прошлое, хотя они еще молоды и не умеют сравнивать, чтобы принять это слишком близко к сердцу. Они еще могут вынести и войну, и разлуку, ведь жестокость и бессмысленность не стала еще для них явью; их глаза зажмурены, как у трехдневных котят, они не видят пропасти и потому по-своему счастливы — как умеют.
Со двора доносятся шлепки по грязи, затем слабый глухой топот,— видимо, кто-то добрался до сухого места, наконец резкий, отрывистый голос произносит «бог в помощь». Это звучит как грубая, пошлая реплика, ворвавшаяся в тихое, нежное течение пьесы; голос, враждебный любви, существующее вне времени и пространства слово безжалостно проникает в настроение находящихся в сушилке. Они не могут не слушать его, они невольные свидетели и участники разговора, происходящего во дворе. Молодые слышат, как хозяин, сухо ответив на приветствие, разбивает топором чурбак. Таавет не прерывает работу после прихода чужака. Ставни окна покачиваются, тело Вильмы белеет едва заметно, очертания расплываются, будто видишь русалку на туманном лугу. Яанус безмятежно поворачивается на спину, он чувствует боком
тугой живот и округлую грудь девушки и, глядя в темноту, прислушивается.
В сушилку голоса хозяев доносятся приглушенно, однако ж явственно.
— Все ты носишься верхом по всей деревне. Совсем как управляющий имением Ауптман в царское время,— говорит Таавет дружелюбно, но в голосе его проскальзывают насмешливые нотки.
— Я болен, продуло, видать, да вот не дают покою, из волости опять принесли приказ...
— Неужто...
— Немецкая власть и сила даже умирающего с постели подымут. Никому пощады не дают...
Таавету нипочем эти жалобы Пауля.
— Кого и подымут, а кто сам выскочит вперед, да еще каблуками щелкнет.
— Германия и впрямь сильна, все может сделать,— произносит Пауль.
— Кто про ее чертову силу знает. Видал, под Сталинградом такую баню им устроили, что они сразу прослезились и с Италией тоже летом обмишурились.
Пауль медлит,— видимо, такой разговор ему не по нраву.
— Ерунда все. Немецкое оружие непобедимо.
Яанус встает, подходит к окну и глядит сквозь тусклое стекло во двор, пытаясь рассмотреть разговаривающих в тумане хозяев, которые как частица темноты, какие-то призрачные существа, пришедшие из ночи и в ночи пропадающие старики, мокрые как сыроежки, со своими земными заботами и делами. Пауль Кяо будто рыцарь, верхом, в высоких сапогах, словно волостной староста, ноги глубоко в стременах. Его лошадь не какой-нибудь холеный конь, а обычная рабочая животина, но все же Таавет рядом с ним, держащий топор, кажется бедным дровосеком, каким-то арендатором или поденщиком. Их лица не видны, скрытые сумерками.
— Я собираю свою команду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54