К середине октября, к ярмарке в Отепя, на каждом мало-мальски приличном хуторе все осенние работы бывали закончены; ожидали снега. Сейчас до ярмарки остается каких-то две недели, и только первая рожь побежала в мешки. Да и какая это рожь, если на бабках, что стоят в поле, выросли зеленые кочки.
Но они не говорят об этом вслух и тем более не шутят,— не то настроение. Дело серьезное, и шалопаев среди них нет. Кое-кто помнит еще слова Ээди Ээснера, который говорил весной о тучных хлебах на поле, о машинах и зажиточном житье. «Пропаганда»,— подумали люди тогда и думают сейчас, только не высказывают вслух. И вот сейчас они молотят первое общественное зерно, над ними плывут дождевые облака, и на душе у них уныло.
Председатель мрачнеет. Линда угодила в самое больное место. Никто, правда, не обвиняет Сааремяги, но он чувствует себя виноватым. Не знает даже почему. Быть может, он стыдится своей весенней прыти и легковерия? Угрюмо смотрит он на вращающийся барабан, будто ожидает от него ответа.
Вильма ловко перерезает связки и подает снопы Арво, настроение председателя смягчается, когда он поглядывает на девушку, как проворно орудует она ножом. Председателю девятнадцать, ему больше нравится работать самому, чем руководить...
Злые, дождливые тучи плывут над Варсаметеа, солнце исчезло. Ветер треплет полуголые рябины на выгоне Айасте, колхозники с возами едут к молотилке. Печален этот осенний мир, в груди щемит при виде серого, потухшего пейзажа. Даже молотьба в такой враждебно-хмурый день будто потеряла свой глубокий, человеческий смысл. Как хорошо сейчас сидеть у пылающей топки паровой машины, грея окоченевшие руки-ноги и ища в огне утешенье от забот. Старый, изношенный котел, словно нежная мать, пытается согреть своим теплом и молотильный ток, и даже весь этот хмурый день.
Эльмар не думает ни о котле, ни об исчезнувшем солнце. Он думает об Аадаме Мартинсоне, который вчера вечером заходил к нему. Последний единоличник в Тухакопли, хозяин Сиргасте с большой, взлохмаченной бородой, судорожно пытается сохранить хозяйство, даже если ему придется платить большой налог; он надеется на дочерей, которые работают в Тарту бухгалтерами и получают зарплату. Аадам уже успел обмолотить свою рожь и большую часть ячменя две недели назад в соседнем колхозе. Только одна скирда овса осталась необмолоченной, вот он и пришел поговорить с Эльмаром. Эльмар пытался увернуться от разговора, считая, что надо бы договориться с председателем, но совсем отказать не решился. Было как-то неловко, подумаешь, какие-то два-три возика. Аадам, мигнув, пообещал «подмазать» и председателя. И сегодня в обед он должен был приехать со своими возами к молотилке.
Две женщины, которые в поте лица своего поднимают солому на чердак, втыкают вилы в землю. Вильма и председатель слезают наземь. Начинается обед.
Эльмар вынимает из ящика с инструментом шприц с тавотом и идет смазывать молотилку. Раньше это делал подручный, в ту пору, когда старый бес был еще бесенком, как говорят здесь. Но он не жалуется, никогда не был белоручкой.
Председатель Сааремяги расхаживает взад-вперед по току, руки за спиной, как у военачальника, оставшегося без войска. Черт бы побрал этих коров и свиней, людей опять не соберешь, думает он. Когда мы этак успеем обмолотить! Он вытирает с лица пыль, трет зудящие веки и наконец сладко чихает. Влажные проросшие хлеба как мох, а все же пылят!
Машинист заправляет конец шприца в отверстие для смазки.
— Если ты будешь так мягок с людьми, скоро прогоришь,— вдруг произносит он.
— Как прогорю? — словно просыпаясь, вздрагивает Сааремяги.
Странно, как раз сейчас он думал о том, что может вылететь в трубу.
— Зачем ты так рано отпустил на обед женщин? Только начали, и уже обед. Осенний день короток, скоро будет темнеть, и — хочешь не хочешь — останавливай машину.
Конечно, Эльмар прав. Тем более что после обеда, как всегда, одного или двух недосчитаешься, сумеют люди выдумать уважительную причину. Но совсем без обеда все же нельзя, кто им дома корову подоит, свинью накормит. И однако же Сааремяги не нравится поучающий тон машиниста,— черт побери, я уже не школяр!
— Не твое дело! — резко обрывает он.
Эльмар озабочен возами Мартинсона. Все разбрелись, кто поможет обмолотить два воза. Не станет он рвать пуп из-за этого овса. Ишь, вон и Мартинсон с двумя лошадьми уже приехал, сам лежит на первом возу, а вторая лошадь, посмирнее, на привязи следом. Мог бы по крайней мере жену с собой захватить, думает машинист, небось надеется, что колхозники обмолотят, а вот и дудки! Хозяин Сиргасте, сопя, соскальзывает с воза на землю и так же незаметно, как появился здесь, подходит к машинисту. Во всем его облике что-то нащупывающее, по-рысиному ищущее. Таков он был весь свой век: и тогда еще, когда молодой схватил за чупрун Пауля Кяо в пивной на ярмарке Отепя. Водку пьет он и теперь — и весьма часто. Под мухой он бранит все и вся, пока ему не стукнет в голову, что его хутор стоит между колхозом и казенным лесом, что он как клоп, которого все время грозят раздавить, и тут ему становится до того жалко себя, что он плачет и мочит слезами свою пышную, величественную бороду. Затем он роняет голову на стол или на мешок в телеге и не ругает даже соседей, которые год назад бранились так же, как он, но теперь молчат и считают унизительным для себя ныть и перемывать чужие косточки,— ведь теперь они колхозники, и у них есть своя человеческая гордость. Спьяну Аадам обзывал негодяем и прихвостнем красных даже Эльмара, но сейчас подходит к нему с медовой улыбкой на лице:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54