В чем тут было признаваться свидетелю, неизвестно, однако ж пришлось идти в суд, потратить день, сидеть на скамье, смотреть на судью и других людей, отвечать, когда что-то спрашивали, четким и ясным голосом — да или нет.
Едва что-то проясняется о человеке, происходит новое событие, которое показывает его совсем в ином свете, противоречащем начальному. И еще эта древняя, дикая волна бытия, что давит на человека, как немец на русского в Пруссии. Лишь мечта о лучшей жизни и довольстве блестит, как золотая монета, сквозь десятилетия будней. Одолеть это не под силу ни мыши, ни огню, ни даже чиновнику с блестящими пуговицами. И в этом смысле люди из Айасте никакое не исключение.
Хозяин тяжелыми, стариковскими шагами подходит к лошадям, похлопывает хитрую гнедую, с которой в пути было много мороки, и смотрит, как сын складывает сбрую. Батрака отослали по какому-то делу в дом. И чего ему болтаться под ногами во дворе, недотепа — ходит, как в полусне.
— Опять у тебя лошадь шею натерла,— говорит хозяин сыну. В его голосе звучит горький упрек, почти обида.— Я же говорил, подложи под хомут войлок.
Юри равнодушно собирает обтрепанные вожжи. На его продолговатом белом лице нельзя прочесть ничего определенного. Не впервой ему слушать наставления отца. На то и существуют слова старших, чтобы пропускать их мимо ушей,— пожалуй, думает он. Но кто знает, может, он вовсе и не думает так, лицо его посерьезнее и задумчивее, чем у иных хозяйских сыновей в округе, и этого не стоит забывать. Что из того, ежели лицо это не принесло ему особенных удач в жизни. Из-за его скрытного, сурового нрава не везет ему особенно с девушками, а в таком возрасте это говорит о многом. Может быть, потому и не нравится он нежнейшей половине рода человеческого, что у него не телячье выраженье лица. Да кто теперь помнит точно, какие лица были там, в Айасте, на живописном хуторе, что стоял на бугре и где были старый яблоневый сад и рослая рожь.
Солнце заливает светом мир божий, паутинки сверкают в чаще, на поле млеют ржаные бабки, и из дома доносятся голоса женщин. Старый хозяин по-прежнему стоит посреди двора и говорит сыну те же слова, какие он говорил ему вчера, позавчера, год назад. Слова над? ют скучно, как тяжелые капли дождя на копну. Десятки, сотни лет те же слова, о господи, все-то ты должен видеть и слышать. Борода хозяина свалялась и побелела, сам сгорбился, но слова все те же самые, как смена времен года, и — что хуже всего — те, кому они предназначены, забывают их в тот же миг. Никому нет дела до его поучений. Как будто за ними не жизненный опыт, а насмешливая брехня и выдумка, или будто он говорит на каком-то тарабарском наречии. Во всяком случае, не на русском или немецком языке, в котором можно так или иначе что-то ухватить. И не сам ли старик хозяин вроде мавра для молодого поколения Айасте, и слова его — своего рода глас вопиющего в пустыне?
И это творится на хуторе, в который он вложил все лучшее, что только у него было. Он мавр, как всякий уходящий для идущего на смену поколения, и нечему здесь удивляться. Не давай разгоряченной лошади холодной колодезной воды, береги божью тварь — лошадь, корову, птицу, никого не обижай. Будь бережливым, рассудительным, работящим, скромным и так далее и так далее. Воистину. Старый, больной человек, который, трудясь в поте лица своего, выкупил у владельца мызы этот хутор, десятью когтями, шкворнем и всем, выгадывая, экономя каждую копейку, поставил хозяйство на ноги, произносит очередную нагорную проповедь своему среднему сыну, белокурому лоботрясу, который, как бы при замедленной съемке, неторопливо складывает потрепанные вожжи, что давно пора бы выбросить или пустить по необходимости на веревки. Да, но откуда придет достаток и прибыток, где возьмешь новые вожжи, если сын наконец говорит отцу рассерженным тоном:
— Надоели твои проповеди...
И швыряет вожжи через плечо, не глядя больше на больного старика отца, резко вытягивает по хребтине ту самую кобылу смешанных кровей, о которой шла речь. Они с лошадью — два сапога пара, не правда ли? Волчий билет, ем право, не мешал бы обоим, но кто же тогда будет тянуть лямку на хуторе? Не Карл же, который явится сюда в разгар лета недели на две и будет расхаживать с белым воротничком и с тростью под мышкой? Он со всеми ведет любезные и дружеские разговоры, ни для кого не делая различия; он не гнушается и работы, особенно утром на косьбе, хотя отец сдерживает его, не дает работать наравне со всеми, почему-то боясь за здоровье старшего сына. Юри не понимает такого почтения, или если и понимает, то для него тут примешивается толика горечи, обиды, которые не дают ему относиться к брату естественно, будто они не росли вместе, не пастушили вдвоем и не вставляли слепням в зад былинки. Юри кажется, что брат как бы жалеет его, когда разговаривает с ним вечером, сидя на пороге, о мировых делах, в которых не разбирается даже отец; в поведении брата для него что-то чуждое, что-то шалопайское. Карл, конечно, не шалопай, но здесь, среди крестьян, где все гнут спину до седьмого пота, он выглядит немного странно. Он как белая ворона здесь, и чувство неполноценности, которое испытывает Юри, получает от этого новую пищу. Пути господни неисповедимы, и еще более неисповедимы пути людей, которым отец решил дать образование только потому, что один из сыновей Айасте должен принести хутору честь и славу, а это под силу только человеку ученому. Так что кто же будет работать, ежели продать или дать украсть хитрую кобылу, а Юри выгнать с хутора вместе с его продолговатым лицом и свидетельством о конфирмации в нагрудном кармане?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54