— Нечего тут все ругать,— защищает Вильма дрова, а заодно и председателя,— неизвестно еще, какой гнилью ты сам дома плиту топишь.
Машинист сердито умолкает и вместе с молодыми начинает сбрасывать с телеги поленья.
Еще две-три лошади спорым шагом вползают на гору, в телегах колхозники с веревками, вилами и гнетами. Они спешат на работу, и их немного. Трудно собрать людей, чтобы хватило для молотьбы.
Но ничего, покуда на поле грузят возы или от молотилки оттаскивают солому, можно выключить сцепление, пусть наберет пару старикашка котел.
И вот у молотилки, в ряд, стоят три воза с ржаными снопами. На самой первой телеге развязывает веревку полная хозяйка. Сухощавый старик в лоснящейся шляпе становится у молотилки — принимать зерно. Он берет со дна телеги лежащие кучей мешки и прикрепляет их к молотилке. Сразу же видно, какие это мешки: из разных тканей, разной величины. По внешнему виду мешка можно определить степень зажиточности, бережливости и художественного вкуса их прежнего хозяина. На каждом обобществленном мешке торопливым почерком красной охрой неровно выведено: «Прожектор». На многих мешках из-под названия колхоза проступает фамилия старого хозяина: «Куслап», «Ломп», «Эдела»...
Вильма Нурме стоит у стола молотилки с кривым ножом в руке, платок ее повязан на затылке. По необходимости она могла бы стать местной богиней жатвы, но, поскольку эти прозаически настроенные, без особого полета фантазии люди не знают, да и не хотят знать ничего ни о каких богах, об этом и не стоит много говорить. В их глазах Вильма просто приглядистая, чуток задиристая девушка, которая танцует на сцене народного дома характерные танцы и живет как все другие девушки, которым не особенно везет с сердечными делами.
Эльмар запускает молотилку. Ремень, похлопывая, берет разгон, шкив вращается. По молотилке пробегает дрожь; решета и барабаны со стукотней и треском приступают к работе. Хозяйка Кяо осторожно поднимается на скользких снопах, берет раздвоенными вилами первый сноп с воза, из-под ног, и подает его на стол. Вильма проворно перерезает ножом перевязь и нерешительно двигает сноп дальше.
Сейчас бы и начаться запоздавшей молотьбе, но нет по дающего, его место пусто. Все как бы ожидают чего-то.
— Председатель, перестань высиживать яйца возле котла, иди поработай! — кричит Маали со своего воза.
Колхозники смеются. Все весело смотрят на молодого
председателя, которого они в один позднии апрельскии вечер в гостиной хутора Кяо выбрали своим вождем. Арво краснеет, ему стыдно, что в присутствии Вильмы его так грубо окликнули. Он бросает планшетку и плащ на забор и лезет с воза Линды Кяо на молотилку, оробевший от всеобщего внимания.
Арво берет сноп, расправляет его и медленно подает в гудящий барабан. Машина с воем поглощает ржаные стебли. Вильма мягко улыбается, разрезает другой сноп и подает Арво. Председатель принимает сноп, краснея, словно это и не ржаной сноп, проросший в поле, а драгоценный подарок. Эта деваха всегда смущает председателя, в ее присутствии парень чувствует, будто у него онемели ноги, язык присох к гортани и глаза пьяны. Все, что он ни делает и ни говорит при Вильме, выходит как-то судорожно, бессмысленно и глупо. Будь это сдача сена на станции, заседание правления или копнение ржи, всюду он чувствует себя дурацки несчастным.
Наконец-то началась первая молотьба в колхозе.
Воз Линды Кяо обмолочен. У нее остается еще два снопа на дне телеги, когда в глаз ей попадает соринка. Она жмурится, какое-то время держит руку у глаза, потом открывает его и пытается смотреть. Но все еще больно.
— Вот дрянь! — ворчит она.
Маали становится прохладно сидеть на возу. Она говорит сердито:
— Уезжай со своей клячей, чего торчишь! Потом будешь возиться с глазом!
Линде удается вынуть соринку, она поправляет платок, съехавший на лоб.
— Сама ты кляча! — бросает она. Хозяйку Кяо берут за живое слова Маали, как назло сегодня у нее в упряжи свой старый мерин.
— Давай, давай с дороги! Видишь, дождь от Сиргасте идет!
— Ты мне не указчица, — сердится Линда.— Иди командуй дома своей дворняжкой.
— Иди сама,— горячится Маали.— Кем тебе теперь и командовать, как не псом. Прошло время, когда измывались над рабочим людом. Я-то помню, как твой Пауль заплатил мне за работу заплесневевшей мукой. Свинья — и та не стала есть, такое было дерьмо. Теперь-то вы получили свое сполна. Хозяин, бывало, только и делал, что лакал в корчме, батраку и поденщикам подавали, как поросятам, синий обрат. Пусть теперь Пауль рубит себе лес, чтобы его пот прошиб, узнает, что такое жизнь.
Маали остановить трудно, батрацкая жизнь обозлила ее и сделала воинственной, накопившиеся за годы обиды и несправедливости ищут выхода, как холодные родниковые воды.
Председатель ерзает на ящике подающего, как на горячих углях. Он тоже выходец из бедной семьи, и все, что говорит Маали, его волнует. Но рабочее время не для перепалок и брани. Наконец он все же решает вмешаться и говорит с упреком:
— Обсудите свои дела потом. Сейчас надо работать.
Слова председателя только подливают масла в огонь.
— Слышала, что твой погоняла говорит,— торжествующе показывает Линда в сторону Сааремяги.— Поглядим, какое молоко и мед он тебе даст на трудодень. Глядишь, и плесневелой муки не дадут.
Колхозники слушают, навострив уши. Оплата небось интересует их всех, промеж собой они частенько говорят о ней. Если все пойдет так, как сегодня, наверняка зимой клади зубы на полку. Никто не помнит, чтобы когда-нибудь раньше в этих краях так запаздывали с молотьбой ржи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54