беда, не до стыда.
Эльмар вопрошающе смотрит на председателя, но тот опять думает бог весть о чем.
— Вроде договорились...— осторожно произносит Аадам.
— С кем? — вдруг вмешивается в разговор председатель.
— Да вот...— с опаской бормочет Аадам.— С Эльмаром...
— Хлеб единоличника мы молотить не можем.
— Я поставлю, угощу, будь человеком. Не след тебе быть таким горячим, молодой хозяин...
— Небось пропустим, всего-то пара возов,— примиряюще вставляет Эльмар.
— Я водку не пью. — Сааремяги толчется взад-вперед, руки за спину, таким он кажется старше.
— Э, пьющих мы найдем,— говорит Аадам и подводит лошадь к столу молотилки.
Он считает, что дело решено. И в самом деле — председатель не решается прямо отказать ему. Всего-то несколько ворохов овса... Но этакую молотьбу он одобрить не может. Если узнают в волости, будет взбучка. Он бормочет что-то неразборчивое и поворачивается спиной.
Аадам с шелестом швыряет овес на помост молотилки. Затем залезает вверх и подает в барабан. Движения его резки, губы сжаты, лицо жесткое, будто он обижен до глубины души: делает добро кому-то безымянному, но не расчитывает, что тот отплатит тем же.
А за хлевом, на старых, полуистлевших санях, поставленных под навес, сидит Вильма, не спеша развертывает бумагу и достает бутерброд с яйцом. Ей незачем торопиться домой, мать подоит корову, задаст корму свинье: она еще не старуха. Аадам не позвал Вильму молотить, а сама она к нему не побежит — не любит она Аадама.
Подходит Арво Сааремяги, руки в брюки, голова, как обычно, потуплена. Под ногами, на осенней земле, все равно ничего не сыщешь, зря он туда смотрит. Если здешние осенние тучи, что сгущаются над головой, не вызывают у него интереса, пусть он думает о каких-нибудь чужих и более величественных небесах, чтобы радость жизни затрепыхалась в нем, как хвостик у сосущего ягненка. Или пусть думает хотя бы об огне, о весне или о тепле милых рук, если ему опостылела окружающая его осенняя промозглость. Возможно, он это и делает, хотя как будто еще не замечает Вильмы. Так по крайней мере кажется Вильме, которая поглядывает на него уголком глаза. Может быть, и парень тоже хитрит, поди разберись. Девушка не думает о том, заметили ее или нет, она сидит себе и собирается пообедать, съесть бутерброд. Но она обратила внимание, что осенью председатель стал задумчивее.
— Что, председатель, нынче в заботах весь? — говорит она как бы между прочим.
Сааремяги поднимает взгляд от истлевших листьев.
— Да так,— оторопело произносит он.
— А не хотел бы председатель присесть к простой колхознице и поесть нашего хлебушка?
— Не хочу я есть,— отнекивается председатель вежливости ради.
— Тогда просто присядь. Пусть и у тебя будет передышка, один ты всей колхозной работы не переделаешь.
— Я и не пытаюсь,— возражает Сааремяги.
— А то! Подаешь в барабан, как заправский хозяин. Не успеваешь для тебя снопы резать.
Вильма с уважением смотрит на председателя.
Молодой человек садится на сани, стыдливо, как можно дальше от девушки, с напряженным вниманием прислушивается к тарахтенью молотилки, будто улавливает в ее ритме что-то небывалое. Это происходит из-за того, что он судорожно сторонится Вильмы, он не может заговорить с нею о чем-либо, он считает: говорить с девушкой надо на каком-то другом языке, не на том, на котором он говорит о севе ржи и удоях коров. Вильма для него существо высшего порядка, полубогиня; девушка ему нравится; ничего не меняет и бесстыдное вмешательство молодого рассудка, что-де Вильма старше, чем он, Арво, что все это глупость. Рассудок вместе со своими призывами о помощи остается в одиночестве, стынет в тесной черепной коробке, верх берут первозданные инстинкты, они требуют своего, и Арво Сааремяги чувствует себя вконец отупевшим, предательски брошенным кем-то; он сидит здесь, на санях, и проформы ради слушает, как тарахтит молотилка. Он завидует своим сверстникам, язык у которых скачет во рту, как челнок, которые не лезут за шуткой в карман и не остаются в дураках, когда надо поцеловать. Он корчится в своей скорлупе, не находит слов, ворочает мысли, как камни, и мучается. Он чем-то похож на Яануса Лузиксеппа, первую любовь Вильмы; следы парня затерялись в сорок четвертом году. Только телом он кряжистей и ходит, опустив глаза долу, что не было свойственно Яанусу.
Вильма вынимает из бумаги половинку бутерброда и протягивает председателю:
— Поешь, на душе станет легче. Наша мать говорит, что мужчины всегда злятся, когда голодны...
Председатель, стесняясь, неуверенно берет кусок, делая головой и рукой много лишних движений. Он кусает кружок хлеба зло, будто врага, думая при этом, о чем же все-таки говорить, чтобы не казаться остолопом или выскочкой. Сейчас он очень дорожит мнением девушки.
Пока он думает и уминает хлеб, два человека молотят овес, и нельзя сказать, что не справляются с делом. Аадам работает молча, проклиная мысленно все и вся. «Красный прихвостень! — бормочет он в гуле молотьбы.— Хоть один бес помочь пришел бы...» Под конец злость его утихает, и когда, закончив молотьбу, он укладывает на телегу солому и Эльмар помогает ему навивать воз, выглядит укрощенным.
Уложив все на воз, они садятся на мешок с зерном, и Аадам вытаскивает из нагрудного кармана пол-литровую бутылку водки. Они закусывают обеденными бутербродами Эльмара, и кто может сказать, что по крайней мере сейчас они недовольны собой. Вскоре в глазах мужчин появляется блеск, Аадам теребит свою библейскую бороду и начинает хвастаться; по его словам выходит, что он самый умный, дальновидный и смелый человек в Эстонии, если не во всей Европе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54