— Я приду к тебе сегодня же,— говорит Ээди, посмотрев на Майму мягким взглядом.
— Ладно. Я привяжу собаку в риге,— тихо и без усмешки говорит девушка.— Приходи под окно, что в огород выходит. Ты у нас бывал, должен знать, где оно.
Батрак кивает. Девушка берет его сильную мозолистую руку, разглядывает ее и затем тычет растопыренными пальцами в солому.
— Как вилы,— нежно говорит она.
Ремень, как видно, снова надет на шкив. Во дворе кричит Таавет:
— Батрак! Эгей, батрак!
— Хозяин, как маленький ребенок, не может без тебя и шагу шагнуть,— сердито произносит Майму.
Ээди молча встает и спешит к хозяину.
Хитрый Таавет тем временем предпринял кое-что. Пока натягивал ремень, он похвалил Пауля Кяо за его умение держать в порядке свой амбар.
Кто не знает, что Пауль готов за похвалу очертя голову лезть хотя бы в адский котел. Растроганный, он обещает при
вести в порядок и закрома на Айасте. Лучше поздно, чем никогда, говорит Пауль, многозначительно глядя в глаза соседу. Таавет радуется про себя, он на сей раз взял верх.
— Ээди, ступай подавать снопы в молотилку, в хорошем расположении духа говорит он батраку.
— А кто солому укладывать будет?— медля, спрашивает батрак.
— Я пошлю двух женщин. Потом, когда Пауль вернется пойдешь сам.
Батрак неохотно лезет подавать в молотилку
Какой-то пожилой человек выезжает на велосипеде марки «Хускварна» из леса Варсаметса, он едет медленно, спокойно, степенно, как будто каждый нажим на педаль доставляет ему непередаваемое наслаждение. Его широкие болтающиеся штанины защемлены поблескивающими на солнце зажимами, под велосипедной рамой висит потертый, неопределенного цвета портфель. И больше ничего особенного нет в этом человеке. На опушке ельника, у моста, он сходит с велосипеда и, ведя его за руль, начинает подниматься в гору Хутор Айасте находится в живописном месте, красуется, будто орлиное гнездо на скале среди долины. Он виден издалека, с полей и из лесов; отсюда, с опушки, большая часть построек не видна, их заслоняет холм, заметны только липы во дворе и мякинник. На таком хуторе, поодаль от людей и шума, хорошо, наверное, коротать дни на старости лет, думает незнакомец.
С холма раздается гуд молотилки и мерное шипенье парового котла. Хорошо шагать под эти звуки. Идущий невольно вспоминает свою молодость, молотилка тогда была еще большой диковиной, и, когда ее пускали в ход, даже барон со своими дочерьми приходил смотреть, как она работает. Что-то теплое, полузабытое трепещет в груди чиновника; резкие черты его лица смягчаются, и в глазах появляется радостный блеск. Он человек впечатлительный; чем старше он становится, тем глубже трогают его сердце поля с созревшим хлебом и молотьба, когда он ездит среди осенней природы.
Он уже прошел мимо первых рябин и придорожной груды камней, когда на холме внезапно и странным образом все вдруг затихает. Ушам идущего эта тишина кажется какой-то чужой, непонятной. С хутора не слышно ни единого голоса, ни звука. Вот уже видны постройки, на доме настилают новую крышу, в воротах сарая беззвучно дымит труба парового кот
ла. Как в кино, думает чиновник, ощущая беспокойство. Может, я оглох, пугается он. Но нет, с рябины вдруг вспархивает, щебеча, пара скворцов. Наверное, на хуторе отмолотились,— успокаиваясь, решает человек и торопливо шагает к хутору.
На Айасте его глазам предстает следующая картина.
Люди скучились на пороге сарая, лица у них сосредоточенные и горестно-хмурые, все держатся скованно, замерли как в судороге, словно смотрят какую-то слезливую драму из историй святой Женевьевы. Видать, молятся, усмехается чиновник, хотя он не слыхал, чтобы в Тухакопли были баптисты. Кто знает, что за благую проповедь держат там в сарае для снопов в самый разгар страды; может, возникла какая новая вера, разве это так уж невозможно, думает человек, ставя велосипед к стене хлева. В газете писали недавно, что одна женщина из Вирумаа поссорилась с пастором, не захотела платить церковый налог, отправилась в Нарву и там, первая из эстонок, приняла ислам... Да, в сарае случилось что-то важное, если никто не заметил прихода незнакомого человека с портфелем.
Чиновник подходит поближе, его очень удивляет, что иные женщины сидят с мелово-белыми, оторопевшими лицами и всхлипывают; у иных же, стоящих у двери, дрожат колени. И особенно убита одна коренастая краснощекая девушка, она упала ничком на солому и безутешно плачет.
Весь хутор придавлен неизъяснимой тяжестью. В воздухе соломенная пыль, слышно, как звякнул лом о железо,— мужчины что-то передвигают в молотилке. Какой-то длиннобородый гонит лошадь к сараю, второпях запутывается ногами в вожжах и падает на четвереньки на траву, покрытую скользкой соломой. Никому не до смеха, только поодаль дымит труба парового котла. На телегу настилают свежую шуршащую солому, женщины молча взбивают впереди телеги изголовье. Возникает маленькая размолвка: часть женщин считает, что пострадавшего нельзя класть на телегу так, что лошадь будет бить хвостом ему по лицу. Взбивают солому сзади, но тут снова слышны полушепотом сказанные возражения: избави боже, он же не покойник, чтобы класть его этак, ногами вперед... Наконец берут верх практические соображения, и изголовье остается сзади.
Общее подавленное настроение передается и приехавшему. Он интересуется всем, что видит; он охотно расспросил бы людей, но не знает, с кем завязать разговор. Для виду он находит себе дело, копошась над своими штанинами, снимает с них зажимы. Наконец он замечает из-за спин толочан полного человека с независимым видом, наверное хуторянина, судорожно держащего руки в карманах серого пиджака, красное лицо его в поту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54