слова, последнее звучит почти как эстонское— склеенный, хотя на котле ничего не видно, кроме заклепок. Дрова он жрет, правда, самым бесстыдным образом, хотя на работу его не пожалуешься. Будто какая труба иерихонская, лежит обгорелое жестяное бревно между маховиком и ящиком с инструментом. Юри время от времени понукает лошадей и посвистывает; мотива, правда, у него никакого не получается, нет таланта, свистит он просто развлечения ради. Мужики, везущие котел, в приподнятом настроении; на песке, мокром от вчерашнего ливня, колеса оставляют красивые узоры, их замечает даже равнодушный батрак. Котел добирается до перекрестка, где дорога сворачивает к хутору. Здесь начинается глинистый подъем, лошади топчутся, паровой котел — не какая-нибудь двуколка, к тому же и Юри, с его саженным ростом, что-то весит. С Юри можно ладить, душа у него добрая. Он спрыгивает с котла, но лошади по-прежнему, поскальзываясь, вяло перебирают ногами. Но вглядимся внимательней: эта задняя гнедая, что справа, тоже виновата, она
болтается из стороны в сторону, хотя и делает вид, будто тянет всей грудью. Если же оглядеть все еще построже, окажется, что постромки ее не натянуты, болтаются, как завязки от постол у беззаботного пастушонка. Дурака валяет эта кобыла, хотя и похоже, что она арденнской породы,— будь она проклята! Конечно, при желании можно понять и ее. Какое ей, иностранке, дело до молотьбы на эстонских хуторах. Хоть везите свой дрянной котел, хоть столкните его в канаву! Нет смысла выматывать силы, пусть стараются здешние собратья,— хвост трубой, и так далее.
Батрак подает голос — и не так уж приветливый. Он разгадал хитрости гнедой, размахивает березовой хворостиной и угрожающе рычит:
— Я тебе задам, чертово бельмо, аж пыль столбом! Будешь ты тянуть или нет?
И в самом деле, спина гнедой пылит, когда хворостина, через спины других лошадей, достает провинившуюся. Бедная животина жалобно всхрапывает, будто ей в ноздри попала пыль со своей же спины.
— Не подковали,— сердито бурчит Юри, хотя на сей раз виноват он сам. Отец всего несколько дней назад говорил ему, чтобы он сходил к кузнецу и подковал лошадей к молотьбе.
Котел движется медленно, как бы неохотно. Кто его здесь пощадит, хотя бы к нему вместо блестящей медной таблички были прикручены тонкими винтиками заповеди Моисея. Иной слабонервный может и перепугаться — котел того гляди порвет упряжь и покатится, давя людей, вспять, по склону горы.
— Вот она, глина, спасу от нее нет,— бормочет Юри и размахивает над головой вожжами.
Да, глина,— и никакая это не новость. И неясно, зачем он так сказал. Чернозема здесь никогда не было и не будет. Но все же не странное ли дело, что именно эти слова приходят Юри на язык?! Он человек молодой, мог бы и вовсе не думать об этом, но нет. Ему приходит в голову именно глина, с которой его отец воевал с переменным успехом всю жизнь, и этого не избежит и он, когда сам станет полновластным хозяином. Глина и сейчас, и в будущем его враг номер один, и, между прочим, это гораздо более коварный противник, чем болота, которых в здешних местах мало. Глина не сдается ни в дождь, ни в засуху, никогда.
Паровой котел медленно вползает на бугор, въезжает на очередной хутор, где ему предстоит исполнить ежегодный труд. По огороженному проселку, который служит на хуторе Айасте прогоном, ползет железная громадина, вдавливая ко
лесами следы коров и овец, и это в своем роде внушительная картина для тех, кто живет здесь. Вспугнутые вороны взмывают со старых рябин и в страхе перелетают через копны ржи у дороги. Они не привыкли видеть, как везут котел, да и вряд ли привыкнут. На дворе бабье лето, это видно по всему. Вот и журавли улетели как-то поздно вечером. Люди и собаки печально смотрели им вслед и думали, что скоро придет зима; над ельником рогатый месяц с желтым безразличием взирает на землю. Жерди и планки потрескивают от морозца. Вместе с журавлями всегда исчезает из здешних мест частица светлой надежды, будто где-то в груди рвется тонкая струна, уходит какое-то сокровенное желание, которое никогда не сбудется. Никто, и подавно собаки, не в силах высказать, что это такое. И все же стоят во дворе и провожают взглядом беспокойных птиц, тающих в темном юго-западном небе. Плечи людей вздрагивают от вечерней прохлады, и они не знают, что делать и как быть; непонятная грусть овладела их существом, все их земные труды и суета на миг теряют значение. Они инстинктивно ощущают, что по крайней мере на этот вечер стали чище и добрее, как будто спешащий треугольник журавлей приобщил их к чему-то сокровенному. В серых поддевках, со строгими, отсутствующими лицами, люди заходят в дом и садятся перед устьем плиты, ожидая, когда сварится картошка. Собаки дремлют под столом, положив морды на лапы, и тоже ждут, когда будет готова еда. В ушах у них еще звучат грустно-радостные прощальные клики журавлей.
Но теперь день, и котел ползет в гору — тяжело, как сама судьба: в лучах осеннего солнца зловеще чернеет железная утроба. За изгородью двора, на стерне, под липой, посаженной еще отцом, опираясь на палку, стоит хозяин хутора, старый Мате Анилуйк: он в серой поношенной шляпе, на морщинистом лице его торжественность и благоговение. Вот и снова пора молотьбы, запустят машину, и зерно — благо и богатство хутора — польется, шелестя, в полосатые мешки, как это ведется издавна и будет всегда. И старик благодарит про себя всевышнего, который продлил его век еще на одну осень. И вот Мате Анилуйк может снова стоять у шелестящей струи зерна и щупать рукой новину; видеть еще одну молотьбу, опьяненных работой людей, большой стол, во главе которого он сядет на обед и сложит руки для молитвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54