Ему хочется сказать что-то непривычно нежное, идущее от самого сердца и в то же время значительное, но он не может, не умеет выразить себя, не справляется
со словами, хотя и верит во всесилие, всемогущество и всевластие слов. Но слова не поддаются ему, разбегаются, они как жеребята, он не может их собрать, они угрями ускальзают в сумерки. Он едва слышно вздыхает, подавляя затем вздох кашлем, чтобы девушка не подумала, будто он в самом деле вздохнул. Он прочитал слишком мало книг, чтобы в памяти остались лишь красивые, изящные слова, чтобы запрятать в чужие мысли свои чувства, будто забросить грузило с крючком на дно и потом самоуверенно одержать победу. Парень совсем сник, он несчастен. Он хочет говорить о любви, времени у него — только сегодняшний вечер и, может быть, ночь, если девушка согласится оставаться здесь так долго, а слова все не те, не верные, в них какой-то изъян, трещина, корча, и откуда их взять, чтобы пробить в темной ночи и в сердце Вильмы лучезарную солнечную тропу, что сейчас для него важнее, чем все прочее в залитой дождем, укутанной мраком деревне Тухакопли. Если он и дальше будет вести себя так, может случиться, что эта девчушка, что стоит перед ним опустив голову и ждет откровения, ни о чем не узнает, душа ее завянет от тоски, как скошенная трава на солнце, и она повесится ночью на обомшелой ели под рокот дождя, и Яанус будет виноват, он станет убийцей еще до того, как его отправят на фронт.
Вдруг в углу, в зерне, жалобным голоском пищит мышь. Это забавляет их, они смеются от всего сердца. Домашний звук неожиданно вклинился в их напряженное молчание, судорожное отчуждение исчезает, они вдруг ощущают радость, что они — люди и живут для жизни, что стоят неизмеримо выше, чем какой-то зверек, что они молоды и им нечего еще бояться. Такое понимание прибавляет им смелости и непринужденности, а это уже немало, особенно сейчас, когда Яанус сплетает руки вокруг талии девушки и целует ее в губы; губы ее пахнут молоком и осенним ветром. Девушка тоже обнимает парня и прижимается к нему.
Со двора слышно, как Таавет рубит у поленницы дрова для завтрашних хлёбов. Вот трещит еще один полугнилой чурак, и, даже когда дрова с грохотом брошены в кучу, еще остается воспоминаньем вечера глухой звук, который, медленно рассеиваясь в сумерках, становится беззвучным, несуществующим и недвижимым, как круг от камня, брошенного в зеленую глубину. Этот летучий звук остается где-то в ушах, будит во всем теле воспоминания, даже те воспоминания, которых еще нет и которые в лучшем случае могут знать лишь жившие раньше поколения. У Яануса голова идет кругом, когда они
выпускает девушку из объятий, на мгновение углубляется в мысли, большой, грубоватый, заслоняющий свет окна; затем он, не говоря ни слова, переступает через порог сушилки и, цепляясь руками за перекладины, спускается по лестнице вниз. Теперь у Вильмы есть время снять платок и пальто, она вешает свой выцветший малиновый платок на гвоздь рядом с рубашкой парня и улыбается, смотря на них задумчивым, ушедшим в себя взглядом.
Вскоре Яанус возвращается снизу со старым, тяжелым, поношенным тулупом под мышкой. Он лежал на нем ночью, когда помешивал зерно и топил печь, головой на свалявшейся овечьей шерсти. Яанус стелет тулуп в углу, на жести, очищенной от зерна, взбивает один рукав в изголовье и вопросительно смотрит на Вильму; в висках его стучит кровь. Он обнимает Вильму — и так безрассудно, что у девушки дух замирает, и она морщится от (золи. Не умеет ласкать, держит меня, будто я мешок с зерном, весело думает Вильма, если вообще думает.
И тут, среди поцелуев и ласк, Яанус шепчет девушке на ухо, что он ее любит. Наконец-то сказано это чудодейственное слово, которое делает жизнь светлее, но может и натворить много зла. Парню кажется, будто он ограблен; объясниться в любви, чувствует он, это все равно что признать себя жалким, бессильным и беспомощным, это значит отдать что-то такое, что больше не получишь обратно. Такое же примерно чувство было у него однажды в школьные годы, когда они в мае боролись на свежей траве возле леса — и Яанусу пришлось признать свое поражение перед парнем из Саннакене, а под конец еще сказать ему громким голосом, что у него, Яануса, спина в трухе. Иначе ему не дали бы встать, Альфред горой лежал на его груди. Быть может, в затемненных уголках создания Яануса мелькает догадка, что и любовь — бесконечная борьба, где оба в трухе, а говорят совсем об ином. Но сейчас у него нет времени размышлять о таких вещах. Ему восемнадцать лет, и он должен следовать зову крови.
Девушка резко отталкивает руки парня. Как будто он — докрасна натопленная печь, о которую можно обжечь пальцы, а не белокурый, по-деревенски нерасторопный парень, выросший в холодной северной стране.
— Вот стукну тебе по уху, если не отстанешь,— говорит она.— Так ты можешь любой девчонке сказать.
— Кому — любой? — удивляется парень.
Вильма действительно не может ничего ответить на это. Откуда она знает — кому? Она в самом деле ни намека не
слышала, чтобы Лузиксепп шатался по деревне, но лучше все же быть недоверчивой.
— Ну, так кому? —допытывается Яанус.
— Откуда я знаю кому...
— Я эти слова никому еще не говорил, — вдруг признается парень с такой искренностью, что горечь Вильмы исчезает.
— Ты тоже для меня... милый,— произносит она, смиренно опуская глаза.
Для Яануса это большая новость. Он нежно берет девушку за плечи и поворачивает к себе ее лицо.
А со двора все слышны размеренные звуки — там колют дрова. С глухим стуком врезается топор в чурак. Таавет со скрипом вырывает топор, с новым ударом дерево распадается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54