Все прошло гладко, нынешняя поездка удачна. Судебный исполнитель вполне доволен собой.
Хотя солнце еще клонится за ветлы, что на лугу Кяо, нет смысла запускать молотилку. Все равно завтра придется попотеть на молотьбе еще добрую половину дня, часть бабок еще на поле, не уместились в риге.
— Я верну тебе этих овец и вдобавок еще отдам конные грабли,— громко, чтобы слышали все, говорит вдруг Пауль.— А то тебе, бедняге, совсем хана.
Таавет вздрагивает. Его усталое лицо медленно краснеет. Вот зачем этот Пауль так старательно скупал все это на аукционе — чтобы снова ошельмовать его. Но так просто это ему не удастся, пусть не думает.
— Айасте не нуждается в милостыне,— отвечает Таавет, отчеканивая каждое слово.
Толочане с интересом следят за очередной перепалкой Пауля и Таавета. Что-то будет! Словно петухи!— думает Эльмар Лузиксепп, сматывая машинный ремень.
Таавет подходит к лошади, возившей мешки, выводит ее из оглобель; кругом шепчутся женщины и усмехаются мужчины; он, держа в руке дугу, идет по траве к стоящим в лопухах заржавевшим конным граблям. Небось Айасте не обеднеет из-за того, что продали эту рухлядь, купленную еще отцом в царское время. У Таавета за хлевом есть другие грабли, поновее и покрасивее! И пусть Пауль Кяо не болтает чепуху.
Таавет запрягает лошадь в грабли, садится на козлы и кричит Паулю у парового котла:
— Иди садись с краю, я отвезу тебя домой. Есть ты все равно не пойдешь, боишься, что я тебя отравлю.
Пауль упрямо отмахивается. Он не предвидел такого оборота и не знает, что сказать. Таавет поднимает захват грабель, выезжает из ворот, и толочане видят, как он за мякинником поворачивает влево к хутору Кяо.
Когда он возвращается верхом на лошади, толочане уже сидят за ужином. Приглашают к столу и Петтая, разумеется, в заднюю комнату, где Роози отдельно накрыла стол для него, машиниста и хозяина, постелила скатерть в зеленую клетку. Таавет достает из шкафа бутылку с водкой и стопки; небось и городской не откажется пропустить чарку. Они сидят втроем, разговаривают, и Эльмар озабочен несчастьем батрака. Сейчас этот парень наверняка у врачей, и они сотворят с ним тысячу чудес, если не больше. Работяги из него уже не выйдет, это яснее ясного. Ему бы теперь податься в проповедники или в политики, этим рука не нужна, рассуждает машинист. За столом только вздыхают, и Таавет подливает водки из большой бутыли. А вдруг еще заставят меня платить пенсию Ээди Ээснеру, мелькает у него в голове, но он ничего не говорит.
Судебный исполнитель вскоре собирается в путь. Язык его обмяк, однако на велосипед человек усаживается уверенно. До Валги он сегодня доехать не успеет, поедет к племяннице, живущей неподалеку, там и переночует, хотя вполне мог бы остаться на ночь и на Айасте.
Эльмар остается посидеть еще немножко, он живет близко, человек он свой, времени хватает. У хозяина есть к нему разговор, но он не знает, с какого конца начать. Эльмар опрокидывает еще одну чарку, обмякает и снова говорит об Ээди, чья жизнь повернулась так худо. Ему жалко парня. Еще бы! Жизнь бедняцкая, нечего ему ожидать хорошего. Хуже всего то, что несчастье может затронуть своим концом и машиниста. Жди теперь, когда заявится констебль.
Пока машинист жалуется здесь, за столом, с осоловевшим взглядом, у Таавета пропадает всякое желание заводить новый разговор, и он откладывает его на завтра. Когда последний сноп исчезнет в утробе молотилки, а последнее зерно будет ссыпано в мешок тогда он немножко поговорит с Эльмаром, тогда, но не раньше. Он домогается самого большого урожая в деревне, и Лузиксепп может ему немножко помочь своим чернильным карандашом, если только захочет. И почему бы ему не захотеть это сделать в обмен за горячительное? Таавет совсем не скупой, когда речь идет о чести, пусть у него сейчас временные затруднения.
Таавет провожает обмякшего от водки машиниста домой и стоит во дворе, пока тот не исчезает на скрипящем велосипеде в темноте. Завтра утром он велит пастушонку отвести проданных овец в стадо Кяо. Никто не посмеет думать, что Пауль может высмеивать Анилуйков и обзывать его, Таавета, нищим. Здесь живут независимо, и гордость своя тоже есть.
Так думает Таавет, входя в дом в сумерках осеннего вечера, и кто может запретить ему быть таким, каков он есть.
ТАНЕЦ ТРЕТИЙ
Яанус, младший сын машиниста Лузиксеппа, старательно ворошит кочергой зерно в сумрачном закутке сушилки. Он парень высокий, стройный, с широким лбом и голубыми глазами и не похож на своего отца, коренастого и круглолицего, как день не похож на ночь; вероятно, пошел он в какого-нибудь далекого предка или даже в деда Якоба, который давно уже истлел; хотя и мертвый был такой тяжелый, что его гроб пришлось нести к могиле шестерым сильным мужчинам; казалось, в неуклюжем еловом ящике были камни, а не тело дряхлого старика, два года пролежавшего в постели. На лице Яануса порой мелькает (разумеется, при свете дня, а не здесь в темноте) луч чего-то более осмысленного, чистого и смелого, нежели во взгляде его отца и сына, когда они были в том же возрасте; впрочем, может быть, это кажется так сейчас, когда он молод, здоров и жизнь еще не сунула его под свой пресс. Он похож на жеребенка, теленка или щенка, который смолоду красив и мил, но,становясь старше, теряет все свое обаяние, гибкость и силу, превращаясь в существо отупевшее и невзрачное. Острое, скуластое лицо парня не видать в серых сумерках осеннего дня. На фоне тусклого от пыли и грязи оконца Яанус похож скорей на какое-то зловещее существо из сказок Крейцвальда, чем на батрака хутора Айасте, добродушного и не обозленного еще по молодости лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54