— Что-то больно много всего, тут должны быть обширные связи. Возьмешь себе в помощь Микеша. А вы, старший лейтенант, сделаете портрет этого... как его... Ферецкого.
— Как далеко мне следует заходить? — наивно спрашиваю я, потому как в такую рань соображаю довольно туго.
— Это на ваше усмотрение, любезный! В процессе работы сориентируетесь, не так ли? — тут же получаю я щелчок по носу.— Не водить же мне вас за ручку!
— Нет, конечно, нет,— учтиво реагирую я на его раздраженность. У майора опять болит желудок. Так что нужно ходить на цыпочках, делать все незаметно, не привлекая к себе внимания, и при этом ничего не упустить.
— И не мешало бы вам постричься!
— Слушаюсь!
Остальные начинают наскоро приглаживать волосы за уши, потому что порой наш начальник может так разойтись, что ой-ой-ой! Когда такой день выпадает, парикмахерская напротив выполняет месячный план за несколько утренних часов.
— Все ясно? Разойтись!
Ну и что из этого? Ведь свою профессию я выбрал сам, так что жаловаться не приходится! В любом учреждении я мог напороться на шефа, у которого время от времени болит желудок. И который время от времени задавал бы мне взбучку.
— Ты даже не представляешь, какой ты везучий,— дружески говорит мне Экснер, когда мы идем к себе по коридору.— Мы раздобыли дело на Ферецкого. Когда вернешься от парикмахера, оно будет лежать у тебя на столе.
— Сидел? — спрашиваю я.
— Сидел. Там найдешь все.
— Спасибо. Ну так я пошел к цирюльнику,—-говорю я, снимаю пиджак, кладу галстук в ящик стола. И тут до меня доходит. «Мы забыли об одной вещи»,— проносится у меня в голове.— Ну и болваны же мы, мой капитан.
— Согласен,— говорит он.
— Нам надо было снять у Сладкой отпечатки пальцев. Тогда бы мы точно знали, бывала она на той хавире или нет.
— Но, дорогой доктор Ватсон, ведь она хотела испить водицы, не так ли? Я оставил стакан на столе и велел ребятам начать с него. Ты был ослеплен совсем другим, но один из нас должен сохранять трезвость мысли.
— А все из-за того, что вы даже выспаться не дадите человеку как следует.
— Сам виноват. Я был в кровати в двадцать один ноль-ноль.
ИРЕНА СЛАДКАЯ
может улыбнуться так, что у вас перехватит дыхание. Она склоняется надо мной, ее длинные волосы приятно щекочут мне щеки.
— Так ты уже два года как живешь один? Бедненький ты мой!—говорит она и проводит нежными пальчиками по моим векам.— Надо нам что-то делать, а то это может причинить тебе вред!
— Я знал, что ты однажды придешь,— лениво говорю я,— Предчувствия меня не обманывают! Это-то и помогало мне жить. Знаешь, ты пришла как раз вовремя, еще немного...
Она закрывает мне рот ладошкой, сладостно пахнущей одеколоном,
— Обожди! Сейчас не говори! Я хочу на тебя немного посмотреть. Ты знаешь, что у тебя совсем детские ресницы? Такие мягенькие.
— О, я вообще чудо,— хвастливо говорю я.— Ирена, что я еще и мастер на все руки? Дома починить все, что УГОДНО... разговаривай, прошу! Я хочу просто смотреть
Ну, хорошо. А потом я буду смотреть на тебя, псом по-мужски она дает мне тычка в спину:
— Прошу, пан полковник, вроде бы все!
Я сижу в кресле у парикмахера. Из зеркала на меня взирает непривлекательная физиономия с безобразными и руга ми под глазами. Волосы срезаны почти до самой макушки, они валяются вокруг на полу, и парикмахер топчет их. На подбородке пробивается рыжая щетина.
Вы довольны? — говорит коротышка в белом.
— Сегодня вам удалось па славу! Серьезно.
— Правда ведь? — говорит он, едва не рукоплеща самому себе.
— С такой прической я мог бы прямым сообщением направиться в тюрьму отбывать наказание. Заодно уж меня и побрейте, раз вы в ударе.
— С превеликим удовольствием, рад услужить!— говорит парикмахер и раскладывает свой инструментарий — Нес будет в ажуре, пан полковник! Бритвы у меня еще со времен моего ученичества, знаете, я учился в Вене, у мастера Грубеша. Таких вы не найдете уже нигде в целой Праге! Настоящие золингеновские лезвия, ну, скажите мне...
Я уже не узнаю, что должен ему сказать, потому что снова сплю.
— ТАК, КАК МЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕМ ПОСЛЕ АМНИСТИИ? — спрашивает меня наш селадон, капитан Бавор.
— На большой! Парикмахер передает тебе привет. Говорит, что ты не должен о нем забывать. Что это неблагодарно с твоей стороны. И что он будет счастлив, если ты к нему заглянешь!
Я завариваю себе кофе с помощью кипятильника. Если вы не знаете, что это такое, объясняю: это небольшая спираль со шнуром, который вставляется в розетку. Это то, чем нам строго-настрого запрещено пользоваться. Но кто, скажите на милость, будет топать с пятого этажа на первый, в столовку?
Я придвигаю к себе досье и прямо-таки не могу оторваться. Итак, у нас в наличии: одна подписка о невыезде, это было наказание условно; одно увечье, за что осужден на полтора года. Видать, хорошей штучкой был этот Антонин Фередкий.
— Да, ничего себе, здесь есть что проверять,— говорю я, поднимая голову.
— Уж это само собой, Бертик,— отвечает Экснер.— Только пройдись как можно тщательнее густым гребешком для вычесывания вшей. А я пойду за Гуго.
— За Гюго? За Виктором? — Я поднимаю брови.— Так он, к твоему сведению, умер в тысяча восегльсот восемьдесят пятом году. Это мы проходили в школе.
— Ты шибко образован, с тобой опасно. Не перевести ли тебя в ГАИ? Из-за тебя у нас, чего доброго, появится комплекс неполноценности.
— Не угрожай, это, между прочим, карается законом.
— Черта с два! А где у тебя свидетели?
— Я знаю парня, который за двадцатку согласится быть свидетелем по любому поводу.
— Если это тот самый, которого знаю и я, то я дам ему сотнягу, и у тебя, Бертик, будет бледный вид!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91