«Я люблю тебя, Парланчина, люблю тебя. Ты прекрасна, как Емайя. Пожалуй, смерть не так уж и страшна, тот ягуар оказал мне услугу, возблагодарим же всех кошек, и да благословят их боги». А я смеялась и плакала, и смерти не было, потому что эта жизнь была еще лучше, острая, как папин нож, что строгает растопку.
Временами я нежданно появлялась в горах, где ты сторожил тропы, а иногда ты спускался в джунгли и ловил меня, а я бегала меж деревьев, и мы любили друг друга, словно дельфины, мы сплетались и катались по земле, мы кричали и звали друг друга, и груди мои наливались, и живот набухал. Я помню, как ты стоял на коленях передо мной, обнаженной, касался меня, целовал мои ноги и дверцу для ребенка, и приговаривал: «Выходи, малыш, тебя папа зовет», – а я ежилась и говорила: «Ну, хватит, перестань!» – но ты все равно понимал, что это значит: «Прижмись, я люблю тебя, еще теснее!» – и ты смеялся, крепче прижимая меня, и от такого счастья можно было умереть.
А потом как-то ночью, пробудив меня ото сна, появилась наша дочка, а я даже не почувствовала, и вот она уже со мной, а я еще не успела связать ей гамак, и она совсем не плачет, потому что родилась не для живой, а для мертвой Парланчины, а как папа радовался, и ты, ее отец, с такой гордостью держал ее на руках и не хотел расставаться с ней, чтобы я покормила грудью. Теперь она уже немного стоит на ножках и гулит, это она так разговаривает, если б только понять, что она говорит, а ты исчезаешь прямо на глазах.
Я обнимаю тебя, но руки мои хватают пустоту. Вглядываюсь в твои глаза, но они потеряли цвет, они спят. Я целую твои губы, но они не отвечают, как губы безумца, затерявшегося в джунглях своей разбитой души. Душа твоя распадается на кусочки, словно беззубые мертвецы в горных гробницах. Я говорю: «Федерико, Федерико, где ты? Поговори со мной», – а ты моргаешь и стоишь, как зверь, пронзенный стрелой с кураре, даже не вздохнешь, и я вдруг понимаю: «Парланчина, и тебя не стало, когда потускнели глаза Федерико», – а папа говорит мне: «Радуйся, Федерико рождается вновь», – но все это ничего не значит для меня, у твоего ребенка нет теперь отца, и сама я погибла. Воспоминания рвут меня на части, я повелительница темных океанов горя, я выплачу реки слез, пусть боги испугаются, что я затоплю их, пусть услышат меня и исполнят мою просьбу.
52. in conspectu tormentorum
Сибила не хотела уходить из города. Как обычно, состроила забавную рожицу и сказала: «Я ведь не сделала ничего дурного, с какой стати они блюстителей закона из себя корчат?» Вот тут-то я сообразил, что надо бежать к мэру, уговорить его по телефону вызвать полицейских. Я бросился к ратуше, а там уже стояли люди, подумавшие о том же. На стене алькадии болтался оборванный провод нашего единственного телефона, а изнутри доносились пронзительные крики. Кажется, мэр попытался арестовать легата, но его самого схватили охранники и теперь допрашивали о чистоте веры. Шансов у мэра не оставалось, потому что его отец был сирийцем. С него живьем содрали кожу и в назидание всем бросили истекать кровью на солнце. Говорят, он никого не выдал. Труп мэра – самое ужасное, что мне приходилось видеть до сих пор.
Во вторник всем пришлось пойти в церковь, опять выслушать перечисление ересей и снова присягнуть Святой Палате. Нашему священнику не позволили служить обедню, вместо него службу правил отец Валентино, похожий на недоумка. Нам предложили донести о знакомых еретиках, а потом велели разойтись по домам и дожидаться вызова поодиночке – охранники забрали из конторы мэра список жителей для переписи.
Город кишел священниками и охранниками, не пройдешь без того, чтоб тебя не остановили и допросили. Многие люди входили к себе в дом через дверь, а потом вылезали в задние окна. Я наблюдал из дома, как София это проделала и скрылась. Вряд ли ее поймали, но мне рассказывали, как одна женщина спряталась в амбаре, а охранники нашли ее, изнасиловали и убили. У меня не хватило духу спастись бегством, и вот я сидел дома, ожидая, что сейчас в дверь постучат.
Мое имя в конце алфавита, так что немного времени у меня оставалось. Я не мог просто сидеть и ждать, и стал готовить еду, словно так можно было обмануть себя, мол, все в порядке.
Когда солнце село, в дверь постучали, и я подумал – пришли за мной из Святой Палаты. Дрожа от ужаса, я посмотрел сквозь щель в досках и увидел, что это – наш священник, отец Белибаста. Он не был хорошим человеком, в том смысле, что имел сожительницу и двоих детей от нее, но вместе с тем был хороший, потому что душа незапятнанна. Со вздохом облегчения я его впустил.
Отца Белибаста трясло еще сильнее меня; он рассказывал об ужасных вещах и велел мне поторопиться.
– А что происходит? – спросил я, но он не стал вдаваться в подробности. Сказал только, что люди признаются в том, чего никогда не делали, и друг друга обвиняют. По его щекам текли слезы, он сидел на моей кровати с колесиками и говорил, что стал свидетелем таких ужасов, каких прежде ему видеть не доводилось. Я не стану называть имен, они вам ничего не скажут, но вот, например, он рассказал, как один человек донес на себя, что пользовался презервативами. Другой выдал лучшего друга, рассказав, как тот пьяным помочился на стену церкви. Одна женщина обвинила мужа в том, что он заставлял ее в пятницу готовить мясо с луком, а муж донес, как она однажды сказала, что святая Мария Корелли была, наверное, круглой дурой. Кого-то обвинили в том, что он, играя в техо, сказал: «Ни за что не выиграешь, и Бог тебе не поможет». Казалось, сосед восстал на соседа, сын на отца, жена на мужа, им ведь говорили, что мало донести только на себя, если тебе известно, что другие совершили предосудительные поступки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130