Случалось, в прошлом я позволял себе подобные глупости, но так до конца и не понял, почему они доставляют другим такое удовольствие. Но как бы то ни было, я нисколько не против, когда другие развлекаются и испытывают радость.
— Радость? А что ты скажешь насчёт радости сражения, трепета победы? Или ты такой великий мудрец, или трус? Да у тебя, похоже, храбрости не хватает даже на словесный поединок! Нет, конечно, если бы грянула настоящая битва, ты бы скоренько вильнул хвостом и позорно умчался бы прочь!
— Не вижу особой опасности в лице муравьёв, — отозвался Стегоман, — зато меня очень пугает нарушение равновесия, сложившегося между природой и людьми. Природа имеет обыкновение мстить тем, кто вторгается в неё. В этом смысле я, пожалуй, действительно трус.
— Значит, тебе суждено жить и помереть старым одиноким занудой, — фыркнула Диметролас. Трусы недостойны большего. Те, кто не желает играть, остаются без товарищей по играм! — Она развернулась и стрелой умчалась прочь.
— По-твоему, я должен опять за ней гнаться? — устало спросил Стегоман.
— Ну… Если уж ты спросил — пожалуй, да, стоит, — ответил Мэт, — и ещё стоит взорваться от ярости из-за того, что тебя обозвали трусом.
— Это можно было бы, — проворчал дракон, — если бы я не был так уверен в своей храбрости. — Но уж тебе-то отлично известно, Мэтью, что я выдержал не одну битву и никогда не бежал с поля боя. Я за свою отвагу спокоен, и мне вовсе не нужно вновь доказывать, что я ею обладаю — и уж тем более я не стану выказывать свою боевую доблесть, нападая на столь хрупкую даму.
На взгляд Мэта, хрупкостью Диметролас была равна мощному бульдозеру, но он не стал выражать Стегоману своего мнения. Конечно, по сравнению с его другом дракониха действительно была изящна.
— Все равно: она наговорила вполне достаточно, чтобы разозлить тебя. Подобные стрелы ранят сильнее, когда их пускает женщина. Я просто потрясён тем, что ты сумел так долго сохранять спокойствие.
— Почему же она должна вызвать у меня злость, упрекая меня в той единственной добродетели, которой я действительно наделён? Вот если бы она обвиняла меня в жестокости и легкомыслии, тогда я, пожалуй бы, взорвался, но сам-то я точно знаю: я действительно эгоист и упрямец.
— А я бы так не сказал, — возразил Мэт. — Выходит, ты меня всю дорогу обманывал? Я всегда считал, что для тебя благо друзей превыше собственного и сроду ты не нападал ни на кого, от кого бы не исходило подлинной угрозы — тем более на муравьёв. Что же до жестокости… знаешь, тут мне на ум приходит словечко «мягкосердечный».
— Благодарю, — почтительно склонил голову Стегоман. — Но в жестокости она меня не обвиняла, а укоряла за то, что я проявляю благоразумие и осторожность — а это чистая правда. Всякий, кто считает, что этим можно кого-либо оскорбить, это тот, с кем я долее не желаю водить знакомство.
Однако Мэт услышал, с какой болью были произнесены эти слова, какой потаённый гнев крылся за ними. Он понял, что самые последние слова его старого товарища весьма и весьма далеки от истины.
Антоний и Балкис остановились, хотя было ещё далеко до полудня. Несколько минут они молчали и смотрели на тёмный лес, вставший на их пути. Потом Антоний сказал:
— Никогда не видел столько деревьев сразу. Это не должно меня пугать?
— Ни капельки, — ответила Балкис, глаза у которой радостно сверкали. — Знаешь, этот лес очень похож на тот, посреди которого я выросла. Прости, если тебе это не очень приятно, Антоний, но для меня это — словно возвращение домой.
— Ну… если ты считаешь, что это совсем не страшно, я тоже бояться не стану, — заявил Антоний и зашагал к лесу.
Как только они вошли под сень первых деревьев, Балкис восторженно вздохнула:
— Как здесь прохладно после зноя пустыни! Так влажно и как чудесно пахнет!
— Так темно, и воздух словно бы давит, — признался Антоний, опасливо оглядываясь по сторонам. — Неужели в низинах всегда так душно?
— Да, мой бедный друг. — Балкис обернулась и взяла Антония за руки. — Боюсь, это странствие для тебя — большое испытание, ведь ты так привык к сухому, разреженному воздуху гор.
— Что ж, я сам жаждал приключений, — вздохнул Антоний, — и не стану жаловаться на маленькие… неудобства. Знаешь, теперь я, пожалуй, начинаю понимать одного торговца. Он мне говорил, что после долгих, многолетних странствий понял: лучшее место на свете — его родная деревня.
Балкис постаралась унять чувство тревоги. Она снова мысленно повторила: «Он — мой друг, и я не имею никаких прав на него». Отвернувшись, она сказала:
— Пойдём! Прежде чем ты вернёшься в свои горы, полюбуйся хоть немного на мои леса!
Однако миновала четверть часа, и даже Балкис почувствовала, что в лесу есть нечто враждебное. Она встревоженно взглянула на Антония и увидела, что тот крепко сжал губы. Её спутник явно решительно боролся со страхом.
— Я прочту заклинание, призванное защитить нас, — сказала девушка.
Антоний кивнул. Было видно: он обрадовался тому, что и она ощущает опасность.
— Мудрое решение, — негромко проговорил он. Балкис немного подумала и произнесла:
Шагаем по лесу под хладною мглой,
Но кто-то таится здесь страшный и злой.
Наверно, он где-то в засаде сидит,
Но нас сбережёт пусть невидимый щит.
Нас зло не затронет в лесу никогда…
Как обычно, она запнулась перед последней строкой, и Антоний заверил её:
— У меня есть на уме окончание.
— Я так и думала, — кивнула Балкис и одарила его лучистой улыбкой. — Прибереги его до нужного мгновения.
— Так я и сделаю, — улыбнулся в ответ Антоний.
Они продолжили путь, с каждым шагом ощущая, как нарастает невидимая враждебность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141