Пока живы традиции, мы не пропадем. Они нас выручат, вывезут, просл
авят, спасительно позволят сослаться на них!
А может быть, и не было быстрых гениев? Может быть, эти гении, эти Рафаэли, за
першись в своих мастерских, неделями и годами отрабатывали композицию и
цвет, выверяли форму и ракурсы, а потом, спрятав подготовительные эскизы
в дальние папки, прилюдно, под звуки лютен и флейт приглашенных музыкант
ов, под щебет знатных дам и роскошных куртизанок, под всхлипы учеников, вп
адающих в угодливый экстаз перед несравненным мастерством мэтра, эти Ра
фаэли, эти прославленные Аппелесы в нарядных комзолах, ведя игривую курт
уазную беседу, творили к вящим легендам свои хорошо выверенные экспромт
ы? Может быть, все, так же как и я Ц в поте лица, в напряжении всех духовных с
ил, в мелком заимствовании у предшественников, добывали свою великую сла
ву и право быть непогрешимым? Но почему тогда столько шедевров у каждого!
А у меня, у известного, знаменитого, лишь м н о г о портретов и картин. Впроче
м, два шедевра есть и у меня. По большому счету. Настоящие. Недаром, как тали
сманы, я их не продаю, не отдаю музеям. В скромных рамочках висят они у меня
в мастерской. Портрет Марии-старшей и матери. Наверное, кистью водило пер
вое желание, первое страстное, захватывающее стремление обладать чужой
женской плотью. И все же нет. Настоящий, для знатоков, шедевр один. "Красави
цу"-Марию я ведь сфотографировал Ц на снежке, в Сокольниках, в жемчуге пе
рвого инея, в бликах первого, предвесеннего, еще февральского красновато
го солнца. А потом помогла верная рука и несравненный Венецианов. Мать! Зд
есь память, и горечь, и раскаяние, и любовь к себе, к своей грешной славолюб
ивой плоти, к своему желанию жить и выиграть жизнь, за которое она, мать, пе
рвая заплатила.
Я приехал в деревню через месяц после своей первой персональной выставк
и и разминулся с телеграммой, потому что ехал поездом. Мать уже похоронил
и. Она была последней, кого похоронили на нашем деревенском кладбище. И на
ша изба была в бывшей деревне последней, еще уцелевшей с тех пор, как всех,
за год до того, переселили на центральную усадьбу и бульдозер порушил ст
ены домов и построек. Изба, колодец, пустой сарай для коровы, а вокруг, прям
о к избе, к колодцу, небольшому огороду подступало поле овса. Было жутко от
того, что наш проселок вел только к одной избе: мать вместе со всеми не пое
хала. Она написала мне, когда пошли разговоры о переселении, и я ответил, ч
тобы тянула, никуда не двигалась, покуда не приеду. Она стерегла хозяйств
о и все мои этюды, наброски, которые я каждое лето, не имея еще квартиры в Мо
скве, свозил к ней. Я ей написал: "Ничего не трогай. Я все разберу сам. Когда-н
ибудь это будет стоить большие тысячи". По моей просьбе Ц тогда это было е
ще немодным Ц мать несколько лет собирала иконы из покидаемых домов, ст
арые расшитые полотенца, прялки, утварь, ходила даже к умирающим бабкам в
дальние деревеньки. Я ей наказывал брать все Ц и, с ее точки зрения, плохи
е, и хорошие. Потом я сам рассортирую. И с таким грузом она тронуться не мог
ла.
До материнской избы меня никто не провожал. Наши свойственники, которых
я встретил на центральной усадьбе, смотрели на меня косо, как на пьяницу и
ли непутевого. Меня в чем-то будто подозревали. Ну, черт с ними, тогда же ска
зал я себе. Родни у меня больше нет. Однажды, когда появилась у меня мастер
ская, а "Огонек" несколько раз печатал репродукции с моих картин, вдруг при
ехал кто-то из родни с сумкой, с медом, с нашим пахучим малиновым вареньем,
я попоил незваного гостя чаем на кухне, собрал все его дары и сказал: "Сего
дня можешь переночевать, но чтобы это было в последний раз". Нет у меня род
ни. Я один за себя.
В избе все было прибрано, мои этюды хранились в холодной летней половине.
А в зимней еще пахло матерью, долгой ее болезнью.
В избе я прожил четыре дня. На следующее же утро пришел бригадир, постучал
кнутовищем в окно и, не здороваясь, сказал: "Ты скоро уезжаешь? Я собираюсь
запахивать и это место". Четыре дня я подкапывал картошку на огороде, реза
л зеленый лук и ел без хлеба с прошлогодними солеными грибами. С утра до ве
чера я смотрел старые свои этюды, увязывал в пачки, и накануне своего отъе
зда, когда бригадир рано поутру должен был пригнать мне грузовик под иму
щество, я вдруг подумал, что почти не помню лица матери. Помню ее руки, тепл
о и уют, которые она распространяла вокруг себя, а лица не помню. Помню лиц
о своей первой учительницы Лидии Владимировны, помню угрюмое лицо отца и
его недоверчивый, недоуменный взгляд, который он часто останавливал на
мне, а лицо матери забыл. И вдруг ночью непонятная иррациональная паника
овладела мною. Я начал вспоминать это лицо. Я засветил две керосиновые ла
мпы, поставил мольберт и в зловещем разгроме переезда, в неприбранной из
бе с разбросанными вещами и остатками пищи на столе, начал вспоминать…
Руки, оказывается, помнили, помнили лучше, чем мои глаза. Черту за чертой я
вспоминал лицо матери. Я написал ее в осеннем теплом платке, стоящей возл
е старой яблони с облетевшими листьями и с одиноким, тронутым морозцем я
блоком, чудом уцелевшим среди ветвей. Здесь так пригодилось мое умение п
исать все до конца, до каждой морщинки. Две керосиновые лампы отбрасывал
и на стену мою чудовищную, ломающуюся тень. Мне стало страшно, и как в детс
тве, когда бывает страшно, кидаешься к матери, так и я кинулся к памяти о не
й, силой своего искусства пытаясь в ее старом доме, где она прожила жизнь,
вызвать ее, оживить ее своим сыновьим чувством, пытаясь хоть на мгновень
е увидеть ее перед собою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45