– Вот именно. Так оно и есть.
– Я хочу сказать, – продолжила она, – что в некотором отношении они словно бы заставляют думать, что ты находишься рядом. Как будто бы мы вместе. И я сетую на то, что делаешь ты. А ты сетуешь на то, что делаю я. Все та же старая история.
– Я уже не раз собирался связаться с тобой.
– Правда? Господи, как бы мне хотелось оказаться рядом с тобой. На что это все похоже?
– У ночи тысяча глаз.
– Ты должен звонить мне всегда, как только тебе захочется этого, Оуэн.
– Я не знаю, как с этим быть.
– Не знаешь?
– Я не думаю, что это хорошая идея.
Вдруг ей пришло в голову, что он, возможно, обижен на нее из-за каких-то ее недоделок. Она попыталась найти подходящее объяснение тому, что он говорил ей.
– Почему?
– Я должен идти без связи, Энни. За исключением особых случаев. Это дорогое удовольствие. У нас могут быть неприятности с Федеральной службой связи.
– Ты высыпаешься? – спросила она. – Может быть, ты мало спишь?
Она вдруг поняла, что Оуэн прав насчет морской связи. Разговор был странным, не приносил удовлетворения и был открыт многим ушам. Слова делались плоскими, а мертвые паузы между ними наполняли подозрительность и ощущение вины. Любой, даже самый маленький необдуманный всплеск эмоций давал пищу для Бог знает каких размышлений. А телеграфная краткость могла хорошо прикрывать ложь или непонимание.
– Да, дорогое удовольствие, – проговорила она через минуту.
– Это деньги Гарри, – напомнил Браун. – Но ты права. Мы прибережем звонки для непредвиденных случаев или для выступления перед публикой. В следующий раз я свяжусь с тобой через неделю, у Уордов, в День благодарения.
– Ох, Оуэн, – она продолжала свое, – мне так хочется быть вместе с тобой.
– Это глупо, – заметил он. – Мы и так вместе, есть звонки или нет. Нравится нам это или нет.
К своему собственному удивлению, Энн начала плакать. «Если я каждый раз буду плакать, – подумала она, – то он перестанет звонить вообще. Но, может быть, это к лучшему».
– Ох, Оуэн, – вспомнила она, – вместе с документами я клала письмо к твоему дню рождения, но оно почему-то осталось дома.
– Отправь его почтовым буем, – засмеялся Браун. Это была старая морская шутка. На военных кораблях посреди ночи поднимали молодых матросов и заставляли их высматривать в море почтовые буи. Им говорили, что смотреть надо очень внимательно, потому что буи трудно различить. «Если пропустишь такой буй, – убеждали новобранца, – то никто не получит почты и вахте разгильдяев придется испытать на себе гнев всей команды».
– О Господи, – проговорила она, – ну почему мое письмо не с тобой? Как мне хочется написать тебе. Если бы на самом деле существовали почтовые буи. Ты уверен, что с тобой все в порядке?
– Лучше не бывает.
34
На экваторе были звездные ночи, зеркальная гладь океана и бесплодные бризы, не способные в своей хилости даже высушить пот или пошевелить волосы на голове. Каждое утро солнце вставало над одними и теми же далекими и призрачными облаками, которые никогда не меняли своей формы и местоположения, как будто там был привязан пароход, вхолостую гонявший свои машины. Чтобы заманить как можно больше ветра, Браун поднял балун-кливер, легкий парус увеличенной площади с косой передней шкаториной из кевлара. Он часами смотрел за норму на едва заметную струю, выходившую из-под киля. Вода была до умопомрачения синей, как бразильский аквамарин.
Однажды на укосину благополучно уселся буревестник, как будто только для того, чтобы продемонстрировать ему, насколько слабым был ветер. Когда Браун приблизился, птица лишь скосила на него свой маленький хитрый глаз, даже не попытавшись сдвинуться с места. Из любопытства он протянул к ней руку. Птица сделала четверть оборота на своем насесте и клюнула его. Затем вспорхнула и полетела на восток в дюйме от поверхности океана, словно убедившись, что здесь совершенно нечего делать.
Браун записал в бортовом журнале:
«Клевок и плевок цыпленка мамы Кэрри».
Не слишком-то ценное наблюдение.
Однажды вечером он включил приемник, надеясь найти какие-нибудь подходящие звуки, – шутовские краски заката настраивали на тропический разгул самбы, свистящих португальцев. Но наткнулся он все на ту же религиозную даму, вещавшую на прежней частоте.
– Многие из вас спрашивают в письмах, – скорбно произнесла она, – что надо понимать под Божьим заветом.
Браун почесался, открыл банку персиков и устроился слушать благочестивую англичанку, вопреки своему желанию.
– Под заветом Божьим, – учила она, – понимается то, что нам предназначено исполнить. Если хозяин дает вам работу, вы делаете ее и получаете за это деньги, значит, вы соблюдаете ваш завет перед хозяином. Но, если вы не исполняете работу, не ждите, что хозяин заплатит вам.
– У Господа есть работа для всех Его созданий, – вещала дама, – и каждый из нас должен исполнять свою. Ибо все мы либо соблюдаем завет, либо нарушаем его. А к кому относитесь вы – к тем, кто его соблюдает, или к тем, кто его нарушает? Задумайтесь над этим.
Я надеюсь, что очень и очень многие наши слушатели соблюдают завет. Как было бы прекрасно, если бы все наши слушатели относились к почитателям завета, то есть находились бы в послушании.
– Только не я, – сказал Браун.
– А находиться в непослушании, – объясняла проповедница, – значит, находиться в одиночестве и не быть в здравом уме. Ибо все здравое принадлежит Богу.
– Я не согласен, – возразил ей Браун.
– Все мы должны помнить, – наставляла дама, – что говорит нам глава четвертая Послания святого апостола Павла к Евреям: «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135