А вот ежели еще и запахнет? По крайности мушки на время отстанут. Ведь иная из них и в глаз влететь может. Лошади такое и то неприятно. А если этих винных мушек тьма и они плодятся да повсюду садятся, то от них одних захмелеешь. Куда денешься, сезон ведь! «Бурчак»! Как-никак, он только в сезон и пьется! Ку-ку! Кажется, я проглотил мушку, можешь закуковать еще раз! Хотя кукушка на этот год уже откуковала. Ах ты черт, а это винцо-винишко прямо с пригорков стекает! А те, что бегают с путнами, они ведь с раннего утра уже бегают и знают, что всякий раз, высыпая путну в телегу, могут внизу у дороги и тяпнуть глоток, некоторые ближе к обеду эти глотки уже и считать перестали, они просто катятся под гору, а кой-кого только полная путна и подталкивает, они трусят, спотыкаясь, с пригорка к телеге, да вот беда: никак ее не найдут, даже путну высыпать некуда... Счастье еще, что возле телеги что-то посверкивает: эге, да здесь выпивка! Хороша, ничего не скажешь! А, нелегкая все унеси, пошли тяпнем! Ведь и завтра день, еще и завтра с путнами натаскаешься!
Был я, право слово, и в Рачишдорфе на виноградной страде. Дали мне путну, ну я и бегал с ней, а поскольку все потягивали, так и я потягивал. Ходил я туда и сюда, вверх и вниз, таскал и таскал путну, наработался вволю, но чувствовал себя там как на престольном празднике. Хотя и не довелось всякий день есть гусятину, никто ни разу меня ею не угостил, но винограду я там до отвалу наелся! Каждый день этак кило по семь! И фасоли хватало. Повсюду в округе, как только приходит черед лущенья, пора фасоли, одна пора подает весть другой, и та тоже не заставляет себя ждать — один срок набегает на другой, и разом у тебя и вино и фасоль каждый день. А ежели ты к вину не очень привыкший, в голове у тебя звон непрерывный стоит, ты поешь и поешь, люди тебе улыбаются, ты поешь и северные, горские, песенки и
южные, дольняцкие, ноги у тебя заплетаются, хоть ты уже опять шагаешь по Прешпорку...
Должно быть, именно в такой час, когда я так весело напевал одну песенку за другой, перемешивал их и на все лады вытягивал, приметил меня один человек. Бог знает, когда и где он прибился ко мне и куда мы потом пошли, только вдруг я очутился в его доме, не то в доме его товарища, они поднесли мне рюмочку, и я пел им всю ночь.
Это был пан Барток1. Так зовут его, сказал он мне, и я понял, что это не обычный человек — и глазом не успеешь моргнуть, а он уж песенку записал. Но я был под мухой и только к утру сообразил, с каким человеком расстаюсь...
Видать, я довольно долго задержался в Прешпорке. Бродил неведомо где. А уж потом, добравшись до Вены и повстречав друга, а то и нескольких друзей, только и знал, что похвалялся паном Бартоком. Я рассказывал им, какой это был замечательный человек, композитор, музыкант, и еще многое другое, и, конечно, что я знаком с ним. Только ребята, с которыми я поначалу водил дружбу в Вене, все мусорщики. Это те, что улицы подметают, мусор по домам собирают. Они не из тех, что легко верят на слово. Кой-чему, может, и верят, но далеко не всему. Даже моим россказням о прешпорских пожарных. Видно, я и впрямь кое-что присочиняю, но часто потому только, что приятно похвастаться. К примеру, когда упоминаю о капитане Мартиненго, то говорю о нем так, словно встречался с ним каждый день или был с ним на всех пожарах и помогал ему в его капитанских хлопотах или кое в чем замещал его, а потом, хоть никогда в жизни его не видал и, само собой, не хоронил его, расписываю, какие у него были пышные похороны — даже императорский двор принимал в них участие. Ей-богу, стоит только все это вообразить себе, как начинает казаться, что все это было действительно так: и я шагаю в процессии с военным оркестром, чтобы напоследок почтить капитана Мартиненго, это ведь он основал братиславское общество пожарных, это он был почетным членом иностранных пожарных обществ и к тому же знаменитым фехтовальщиком, мастером своего дела. Я шагаю в почетной пожарной части, которой теперь командует Седлейн, а за нами представители иностранных пожарных обществ, общества воинов- ветеранов, оркестр, ученики, молодежь, священники, катафалк, носильщики с факелами, траурная процессия, в которой,— правда, я это замечу лишь уже на братислав- ском Ондрейском кладбище — шествует и личный адъютант барона Шеела от имени эрцгерцога Фридриха и, конечно, весь братиславский магистрат. Мужской хор запевает, а потом...
А ребята знай смеются надо мной.
— В самом деле, что же потом? Уж не тебя ли выбрали потом в Братиславе командиром пожарных?
Олухи! Не уйди я из Прешпорка, меня бы и впрямь выбрали. Пусть не сразу, а позже — это уж беспременно. Останься я там, может, и мне когда-нибудь пропели бы.
И хотя ребятам я много чего нагородил, сколько раз даже паном Бартоком выхвалялся, однако мои пожарные подвиги их особенно задели за живое,— с некоторых пор чуть ли не все венские мусорщики, подметальщики и их друзья стали звать меня Мартиненго.
Дружки мне не верят, но вот однажды стою я после работы на тротуаре (кто только по нему не ходит: бедняки и господа) и вдруг замечаю, что среди незнакомых пешеходов идет человек, которого я откуда-то знаю. Господи, откуда же? Уж не пан ли это Барток?
Я еще сдерживаюсь, чтоб не броситься к нему. Еще не верится, что это он, но я все же кричу:
— Добрый день, пан Барток!
А шел он не один. Уставилось на меня несколько пар глаз, остановились и его спутники, ищут взглядом того, кто крикнул. За спиной у меня — мои товарищи. Если и насторожились, то скорей от любопытства. Но это действительно пан Барток. Пооглядевшись, он двинулся за своими спутниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39