Железнодорожная дорога знай пыхтит, пар без передыху шипит, а где-то, где-то крутятся колеса, вращаются шатуны.
Но все равно колея не справляется, временами не справляются даже улицы, кое-где и обыкновенные дороги, привыкшие лишь к нескольким пешеходам, к скрипу обыкновенных окованных кузнецом тачек, с какими хаживали в поле и с поля, привыкшие к шлепанью босых или обутых ног, эти обыкновенные дороги и то не ведают, как все проглотить. И все только визжит и скрипит, в городках и городах ходят жандармы, а по деревням десятские стучат в окна, звякают даже там, где и окна-то нет. Просыпаются взрослые и дети, хотя от голода, поди, вечером и уснуть не могли, и вот опять просыпаются, снова их кто-то будит или им это только чудится? Жена плотогона или дротаря, отчаявшись убаюкать малыша, хлопнет его по губам: «Спи, баловник, тата уходит, да скоро воротится!» И ребенок, быть может, только потом все поймет, поймет, что мать шлепнула его тогда по губам лишь потому, что отец его однажды взбунтуется и погибнет в Крагуеве, то бишь в Крагуеваце...
Поднятый словацкими солдатами 71 тренчанского пехотного полка. Вернувшиеся из русского плена и переведенные в запасной австро-венгерский батальон, размещенный в сербском городе Крагуеваце (слов.— Крагуево) — центре народно-освободительного движения сербов — они отказались идти воевать на Южный фронт. Мятеж был подавлен, сорок четыре солдата расстреляны.
И вот уже вышагивает по городу наш батальон и вся наша «маршкомпания».
А оркестр наяривает — аж дух захватывает! Корнетапистоны, ей-богу, верезжат пронзительнее, чем когда бы то ни было, и, высекая остронаточенные тоны, посылают их вперед и вперед, кларнеты щебечут, Щелкун так и щелкает, рассыпается трелями, бас-кларнеты переливчато заливаются — это им поручено вести основную мелодию, они должны все связать, словно бы сплести, испечь рождественскую плетенку, словно бы уже заранее обещая, что Вена, так же как и Будапешт покажут себя и что каждый, особенно бедный парень, пусть даже неграмотный, получит вместо лавровишни лавровый венок, а уж лавровый листок всенепременно, из Остии хотя бы ость в глаз, в Герцеговине — луговину, из Черногории — черногорку, из Сараева хотя бы ножичек в виде рыбки, который когда-то так и назывался «Сараево».
Прости меня, горлинка, что горло перехватило. Я не успел и проститься...
Остальное вы уже знаете. Выложил я все в самом начале. Рот ведь как бывает! Если в казарме получишь звездочку и наловчишься как следует щелкать каблуками, на фронте схлопочешь вторую, а уж после второй — непременно и третью.
Я не из робкого десятка. Подчас казалось, что и винтовка мне ни к чему. Была у меня увесистая орясина, и при надобности я кидался в драку если не первый, то всегда среди первых. А иной раз, особенно когда видел, что мужчины, а то и просто молодые, трусоватые парнишки, совсем недавно попавшие на фронт, пытаются отстать, тушуются, я тоже отставал, но всего лишь на минуту, а потом бросался вперед и всегда с таким криком, да еще с этой орясиной в руке, что каждого — друга иль недруга — приводил в ужас...
Конечно, те, что знали меня поближе, не пугались. Хотя часто, все больше в часы затишья, я задумывался, и уж тогда мне бывало не до разговоров. Я размышлял:
«Куда я несусь? Кого боюсь? Неужто и впрямь того, кто несется навстречу мне? А не наводит ли на меня куда больший страх тот, что подгоняет меня сзади и которому я помогаю гнать других? И не то же ли самое испытывает и тот, кто передо мной и кого я должен уничтожить? Уж коли мне обязательно нужно быть здесь и иначе нельзя — ничего разумного тут не придумаешь,— почему я должен не только по принуждению, но и по своей доброй воле, ради того, чтобы выставиться и дотянуть до фельдвшивеля, почему я должен другим помогать работать овчаркой?»
Иногда, особливо когда нам дают больше рома или спирта, я шагаю с этой орясиной, размахиваю ею как дирижерской палочкой и, пусть время от времени о мою каску лязгает пуля, распеваю:
Хоть свинья не любит строя, держит шаг и прет вперед, в каждой луже дом построю, за жратву солдат поет.
Моряки, когда шагают, гоп-ца, гоп-ца-цария, то от края и до края веселится Адрия.
Все матросы распевают, а на море пелена, рехцум, кердум, ундерфайер, носит нас еще волна...
На меня редко кто злобился — ведь когда снова шли в атаку и нужно было работать вовсю, я поблажки себе не давал, а иначе и нельзя было, по крайней мере, мне так казалось, что иначе нельзя, ведь нам это с самого начала вбивали в голову, да я и сам вбивал это в чужие головы и, желая им показать, что я тоже парень не промах, несся впереди других.
Должно быть, мне везло. Поначалу, во всяком случае. Встречались и посмелее меня. Были и честолюбцы, которым хотелось звездочку, бляшку, какую-нибудь медальку, хотелось сровняться со мной, да не тут-то было.
А вот тот, кто еще в казарме получал со мной в первый день портянки и учил меня кричать, но поняв позже, что я умею кричать лучше его, таил на меня злобу даже в поле. Увидев, что кроме похвал перепадает мне иной раз и какая награда, вообразил себе, что это лишь потому, что я всегда впереди и таскаю с собой пусть не маршальский жезл, а обыкновенную орясину, которую мне и пришлось-то поперву ухватить из-за того только, что мы оказались в настоящей «маршалкаше»,— повсюду вокруг меня пыхтели и ревели люди, били друг друга куда ни попадя, душили, кололи штыками, ножами, походными лопатами, кто как умел и сообразно тому, что под рукой было, всяк колол, крушил, рассекал головы, вспарывал животы или перерезал горла, я ж ухватил суковатую палку, верней дубину, а поскольку мне казалось, что с ее помощью я спас себе тогда жизнь, то таскал ее с собой уже и потом и никто мне этого не запрещал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39