Глаз не сомкнул...
А днем эти ребята хорошо и слаженно маршировали по улице! Бравая песенка неслась прямо в окна, из окон в горницы, а может, только в каморки или каморочки, смотря по тому, у кого какая горница, каморка или камо-рочка. Но звучало это красиво, и слышно было даже там, где окна были закрыты, ей-ей, это пение было слышно даже в таких конурках, кухоньках или каморках, где было лишь одно-единое крохотное оконце, которое и ладонью- то прикрыть можно, его и на ночь незачем было завешивать голубой или лиловой непросвечивающей бумагой, достаточно было крохотного оконца, оно могло быть даже закрыто, но вдруг начинало звучать, звучать как тамбурин или маленький барабан, в самом деле, как барабанчик. И кухонька и каморка, ей-богу, поверьте мне, звенели уже как горница, даже как бы раздувались с настоящую горницу. Они словно бы пугались этих четких шагов, будто кто-то грохал по барабану, а кто-то другой или тот же самый пинал ногой по большому барабану,— такого большого, может, и нету на свете, поэтому он злобно пинал и грохал по нему,— ну а это крохотное оконце, этот маленький барабанчик, знай стучало и барабанило в дрожащую горницу — лавочка у печи чуть было не начала подскакивать... Достаточно хорошего барабана, даже, может, только барабанщика, и враз все гудит, гремит, барабанит, трубит, верезжит, лязгает и дребезжит, барабанит вся деревня, бедняжка, лишь бы от страху или от веселья не... хе-хе-хе, пусть у меня и нет ни шиша, а не хотел бы я отдать свою шкуру на барабан!..
Барабан или труба, башмаки иль сапоги, гвоздики или подковки, трамта-ра, левой, правой, солдат бравый, я умею держать шаг!
Но оттуда, из той деревни, название которой я нарочно умалчиваю, чтоб никто, чего доброго, не обиделся, чтоб я никого не обидел или никому до времени памятник не поставил, да и чтоб никому не пришлось мне ставить скромный памятник, оттуда я почему-то не двигаюсь, хотя умею не только растабарывать, но и топать.
Пятак звякнул о пятак, труба затрубила! Меня и люди в Поважье остерегали: не к чему, мол, идти дальше. Неожиданно в одном незнакомце повстречал я друга.
Может, он беден был, может, ему и самому спать было негде, но он сказал мне:
— Мил человек, не ходи дальше, ежели пойдешь пёхом, может, и не приметишь, где тебя кончат. А поедешь поездом, человече, хоть у тебя и денег-то нет на него, но ты солдат, знаешь небось, что солдаты всегда все дороги проверяют! Можешь спать у меня на чердаке, а нет, так целуй меня в задницу!
Поутру в деревне обыкновенно тишь да гладь. Временами светит солнышко, а когда не светит, так на небе облака или тучки, иной раз одна только туча, и не хочется ей метаться ни туда, ни сюда, ни взад, ни вперед, на небе всего одна туча, да что с того? Из этой одной тучи — а бывает она с целое небо — льет дождь, и хотя такое небо для кого- то безрадостно, может даже довести до отчаяния, оно способно иногда и утешить несчастного, отчаявшегося человека,— ведь и другие люди, на какой бы стороне они ни были, на этой или на той, тоже приходят в отчаяние и бывают несчастными, а то просто от усталости, нерадивости или лености — вот именно от усталости или от равнодушия — забывают о себе подобных, и кое-кому поэтому может казаться, что весь мир забывчив, что все люди вокруг так быстро умеют себе все прощать, умеют так легко переживать свои муки, будто их уже ничего и не мучит и они смирились со всем, будто только и знают, кстати или некстати, прощать все...
А утром, вернее, под утро, снова объявляются эти музыканты или же эти велосипедисты, да, возвращаются они тихо под утро, и, хотя проскальзывают по деревне быстро, похоже на то, что в какой-то партитуре, в которую тебе не дозволено заглянуть, им было предписано неторопливое адажио...
И я хоть и старый солдат, и вроде бы гордый, а выходит, способен иной раз и на глупости.
Иду как-то по деревне, уже до верхнего конца добрался и вдруг слышу пение.
Оглядываюсь. Ясное дело, они!
Я как раз стоял у деревянного моста. Конечно, я мог остановиться и дать им пройти, но почему-то решил, что успею, ежели поспешу, проскочить, а уж там, на другой
стороне, и подожду. Но они словно нарочно ускорили шаг, да еще и пели этакую бравую боевую песенку. Вскорости они поравнялись со мной, нагнав меня прежде, чем я успел перейти мост.
Ничего не поделаешь! Но в голове мелькнуло: а не выкинуть ли мне какую-нибудь шутку? Как-никак, я старый солдат. От меня, глядишь, и стерпят. Неужто я не могу с солдатами пошутить? Пойду этак не торопясь по мосту и нарочно не уступлю дороги!
И вот они уже наступают мне на пятки. Но тут меня осеняет: а ну как с ними не стоит шутить?
Уступаю дорогу. В последнюю минуту отскакиваю в сторону. Но командир, конечно, все равно что-то почуял или заметил. Я прижался к деревянным перилам и, хотя нимало не мешал проходу, засек, как он поглядел на меня.
Не по себе мне стало! Верней, подумалось, что должно быть от этого не по себе.
Но однажды плетусь по тому же мосту, а навстречу мне идут в перевалку трое пьяных немецких солдат. Один из них, совсем юный, почти мальчик, прикладывает к кепи руку, верней два пальца, и молодым, пьяным голосом говорит мне:
— Коко! Привет, Коко!
Они удаляются, а я, поскольку уже поворотился, стою и стою. Откуда этому пареньку известно, что меня так называют? Откуда он знает, что я Коко?
А как-то ночью деревню всполошил страшный крик.
Кто-то отчаянно кричал во тьму, кричал даже тогда, когда кто-то, наверно, сжимал ему горло, душил его...
— Люди, помогите! Меня убивают! Зовут меня Мишо! Я из Копаниц на Мыяве. Если меня кто слышит, скажите моей матушке, моим родителям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39