И вот я действительно повертываюсь, пусть и в шутку, но в самое время. Делаю поворот, какой требуется, и пусть на костылях, но чеканю шаг так твердо, будто во мне, а главное, в моих костылях вся кровь взыграла...
Я попросту выкинул шутку! Однако пройдя немного, оглянулся, чтобы узнать, обратил ли кто на меня внимание. Но солдаты, еще раньше повернутые командиром в другую сторону, зашагали в обратном направлении — прямо к школе.
Мой взгляд встретился со взглядом командира.
Я тут же почувствовал, что шутку мою он заметил, хотя шуткой вовсе ее не считает.
Я улыбнулся ему.
Он, пожалуй, был моего возраста. Позже я узнал, что он австриец. Наверняка служил, должен был служить и в первую войну. Несомненно он заметил и мои ордена. Некоторые, разумеется, он знал и понимал, что получил я их не за здорово живешь. Оглядел меня, хоть и бегло, но на деле внимательно, похоже, еще и удивился и засомневался, действительно ли ордена принадлежат мне. Один или даже два были такого качества, что носить их в первую войну никто не устыдился бы, даже самый гордый австрийский офицер.
Однако у командира не было времени особенно удивляться. Улыбнувшись, я гордо поднял руку, выставив два пальца,— когда-то на фронте мы иначе и не приветствовали друг друга. Именно так я приветствовал, особенно перед атакой, старших и даже высших по званию офицеров. Больше я не оглядывался. Не оглянулся бы, даже окрикни он меня.
Невольно я снова улыбнулся. Словно во мне опять проснулось пусть не былое честолюбие, а что-то вроде гордости. Я был уверен, что этот человек — он наверняка был мой ровесник, если не на год, на два старше меня,— не смог бы наполучать столько орденов, сколько я. Это словно написано было на нем. И когда я гордо нес себя на костылях, я всем нутром чуял, что два из них, ну а не два, так один определенно вызывает у этого человека острую зависть...
А когда заходило солнце, верней, когда уже совсем вечерело и люди, подчиняясь приказу, не смели высовывать нос из хат с затемненными окнами, группа солдат выезжала на велосипедах со школьного двора, тихо прошмыгивала по деревне и укатывала невесть куда.
Возвращались они обратно так же тихо, пожалуй, еще тише, поздно ночью, а то и под утро. Сколько вечером было велосипедистов, столько человек отсутствовало на утреннем построении. Должно быть, тем, что уезжали куда-то ночью, командир разрешил отсыпаться днем.
А те, что маршировали в утренние или предобеденные часы по деревне, распевали бодрую походную песенку и пели ее так громко и с таким вдохновением, словно бы хотели восполнить и те двадцать — тридцать глоток, которым был дозволен отдых после бессонной ночи...
Повторялось это дня два-три кряду, а потом с неделю, а то и больше ничего не происходило. Словно немцев в деревне вовсе не было. Не слыхать было даже пения, построений и то, казалось, у них нет, а если время от времени и случалось какое, продолжалось оно недолго — в деревне стояла тишина.
Шумно было только в школе — учителю с самого начала пришлось освободить для немцев один класс. Обретался там командир и его заместитель или же адъютант и, кажется, их денщик, не то два денщика. Днем там была канцелярия, забегали туда и другие солдаты, но командир, а с ним еще двое-трое оставались там и на ночь. По временам оттуда доносилась губная гармошка, нередко и кларнет. Играли они вместе, иной раз даже ночью, но ночью чаще был слышен только кларнет, подчас одни упражнения, словно кларнетист боялся утратить или, напротив, хотел обрести еще большую беглость, но случалось это, правда, изредка, куда чаще доносились оттуда протяжные звуки, обычно тихие и трепетные, словно кто-то, возможно, и сам командир,— правда, могло казаться, что это один кларнет и только — тосковал по ночам.
Нередко в противоположном конце деревни скулил или брехал пес, и можно было подумать, что он пытается стать двойником кларнета и кларнетиста, играть или петь с ним дуэтом. Но вслушайся кто-нибудь повнимательней в это двуголосье, он наверно различил бы, что пес скулит жалостней и сиротливей и что морду поднимает к луне только затем, чтобы воззвать к ней: вороти, господи, мне волков, вороти мне моих предков, вороти меня к волчьей своре, вороти мне их, а-у-у-у-у, или меня к ним вороти...
А встречался ли утром или днем сосед с соседом, встречались ли на улице или в корчме двое-трое крестьян, да хоть бы и один в корчму заходил, он затевал или они затевали с корчмарем примерно такой разговор:
— А эта псина опять ночью выла! Чей это пес? Кому ж охота терпеть во дворе такого паршивого, скулящего, полоумного пса?
— Он и тебе спать не дает? Думал я, только мне и моей жене.
— Господи помилуй, да разве уснешь? Наверняка полнолунье было. Ну и завывал этот пес!
— Было полнолунье, точно. Я даже нарочно слез с кровати и отлепил на окне бумагу — поглядел на луну. Бог мой, ну чисто лепешка! Самое малое пять псов нынче в деревне завывало. Будь у меня ружье или будь я немчурой, ей-ей, хоть одного да прихлопнул бы.
— Ой-ой-ой, парень, помалкивай лучше! Как -бы не пожалеть тебе!
— А чего? Только у них, что ли, собаки? А этот кларнетист, право слово, опять ночью заливался. Бедняга, видать, и его луна разжалобила. Сперва все такие низкие, почти басовые, скажем, даже угрюмые звуки, а потом, точно знал, что я не усну ночью, взялся их вдруг подымать, наверняка кларнет к луне обратил, ей-богу, к самой луне. Потому как ни с того ни с сего у меня вот тут, господи боже, у самого сердца стало колоть, собаки выли, а я, нелегкая его возьми, все вставал да вставал с постели. А задыхался ночью — жуть как!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39