Нынче я вас подстерег! Ну как? Этот седой старик у вас не показывался?
Она покачала головой.
— Он никогда у нас и не жил! Балагур вы, наверно, сами его и выдумали.
— Зачем? Зачем мне его выдумывать? Ну а нет его — и ладно. Могу я вас немного проводить?
Ей и недосуг было раздумывать. Я двинулся рядом, но вскоре пришлось ее приудерживать.
Прозвище от бранного словацкого слова коко1, имеющего оскорбительное, но при этом и весьма ироническое значение.
— Вы что, торопитесь? Почему вы так заторопились?
— Нет, не тороплюсь, я и так уже дома. В самом деле, старик этот, хотя понятия не имею, про какого старика вы говорите, но ваш старик здесь не живет.
— Ял правда, знал его и не раз видел, как он входил в ворота. Ну ладно, хотелось просто спросить о нем. Он не родня мне. А не пройтись ли нам еще немножко?
— Еще? — Она поглядела на меня, словно раздумывала.— А зачем? Пожалуй, не стоит.
— Да вы поглядите, как хороша Вена! Вон и фонари уже зажигают. В такой час она, пожалуй, особенно хороша.
— Каждый день ее вижу.
— Но сейчас она особенно хороша. Поглядите, уже и рядом засветился фонарь. До чего он красив, как хорошо светит. Посмотрите, сколько фонарей в городе!
— Да, красиво горят! Но ведь уже совсем вечер. Скоро будет поверка. Если хотите выпить рюмочку или пива, поспешите, а то не успеете.
— Лучше еще немного пройдемся!
— В другой раз. Уже фонари зажглись. Вот-вот заиграют вечернюю зорю.
— Нда, жаль! Ну что ж, выходит, в другой раз!
Счастье не покидает меня! Опять встречаю ее. А потом все чаще и чаще, так как исподволь узнаю, где удобней ее подождать, подкараулить.
Иногда в парке, в тихом уголке или темной улочке мне удается взять ее за локоть или обнять за плечи, но больше ни-ни — верно, у меня это неловко получается. А бывает и так, что, того и гляди, заиграют зорю, а парком-то я и не успел воспользоваться как надо. Тогда нарочно тороплю ее:
— В толк не возьму, сколько времени. Наш горнист — большой прохиндей. Возьмет да и поспешит с вечерней поверкой. Пойдем-ка лучше!
Мы подходим к воротам, опять стоим, я, конечно, торопил ее, но, похоже, мы напрасно спешили. Времени, правда, немного, но что если нам еще?.. Гм, только куда?
— Ты ж говорил — торопишься, а теперь стоим тут.
— Кто знал, сколько времени. Горнист — известный надувала, но мы с ним приятели.
— Приятели? Вот видишь!
Потихоньку хмыкаю, потом подмигиваю, глядя на ворота.
— А во дворик?!
— Во дворик? Что во дворик?
— Зайдем во дворик.
— Хочешь, зайдем, но только во дворик.
Едва мы оказываемся за калиткой, как я сразу обнимаю ее за талию, она громко смеется, это чуть придает мне духу, я пытаюсь и другой рукой и уж посмелей обхватить ее, но она тут же хлопает меня по руке и еще громче, веселей смеется:
— Парень, ты же сказал — только во дворик!
— А разве это не есть — только во дворик?
— Миленький! — погладила она меня по лицу.— А ты что, не знаешь, где локти? Бедняжечка! А команду «направо» знаешь? Я вовсе не зловредная, но уже трубят зорю, тебе, правда, надо поторапливаться...
Вот так и хожу едва ли не каждый день на прогулку. И если б даже не было о Лили Марлен никогда никакой песенки, если б некому было сочинить ее в первую, а потом распевать и во вторую мировую войну, я все равно встречался бы с Лили Марлен, видел бы ее, когда захочу.
Но не « Тог — перед казармой, у больших ворот», как поется в песенке, а у простых деревянных ворот, на одной венской улочке, а фонари в Вене повсюду есть, не только у казарменных ворот.
Однако вокруг Лили Марлен увивался один флейтист, флейтист из военного оркестра, право слово, не раз я видел их под фонарем. Но с ними бывал и его товарищ, трубач, поэтому я особенно не пугался. Разве что сказал себе: «Ну-ну!» Глядел я на них издали, и было мне не очень-то приятно, что стоят они под фонарем и флейтист смеется веселей моего.
Позже я обнаружил, что у него мелкие, редкие зубы. Но на флейте он был мастер играть и под уличным фонарем выдувал, ей-ей, одни веселые, улыбчивые вещи, словно играл походные марши. Флейта, конечно, и в маршах и в чем угодно другом всегда заливается трелью, но он щелкал эти трели как-то еще краше, при этом всякую минуту подымал лицо и руками взмахивал, словно воз
нестись хотел. Выводил он трели и смехом, и мне казалось, что он, как и другие флейтисты, только затем нос подымает, к тому же довольно увесистый, чтоб трели, которые он извлекает убами и выпускает флейтой, снова вбирать, ловить раскрытыми ноздрями. Злобиться я, однако, не мог, с ним же бывал и трубач, и хоть трубач был постарше и блондинки ему тоже нравились, он так не угодничал. Этому флейтисту, даром что я из Турца, я сразу же дал южное, дольняцкое прозвище. Щелкун, и все тут. Не знаю почему, но в Турце, на севере, такое имя-имечко не звучало бы. А прозвал я его так скорей всего потому, что он свистал и трелил на флейте, иногда на флейте-пикколо, а зубы у него были такие же мелкие, как и те трели, что он выщелкивал на пикколо; ну, какое же иное прозвище было бы ему под стать? Только такое, безобидное. Играл он и на пикколо. Каждый флейтист должен уметь свистеть, трелить на флейте-пикколо. А этот парень и в самом деле трелил так, словно щелкал, и для меня прежде всего был Щелкуном. Захоти меня кто-то поправить, я, пожалуй, об его ушах подумал бы что-то нелестное. Иной раз я смотрел на них издали. Улыбался, но порой и немножечко злился.
И отчего они столько выстаивают? Почему флейтист так хихикает, а трубач — для трубача этот парень казался малость нерасторопным, мелкорослым, коренастым и, пожалуй, не то чтоб пузатым, а просто круглым, с чуть, пардон, я тоже, случается, ошибаюсь, с чуть оттопыренным задом,— ну а этот-то чего гогочет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39