Эва, сколько их просится.
Стал я, выходит, подпаском. Жил в хижине, где днем и ночью было дымно, а если б и не было, от меня самого достаточно несло дымом — я им насквозь пропах. Посейчас его чую. А, может, и другие чуят и еще долго будут чуять. Ну а в хижине дымило, в котелке или в котле варилась из овечьего молока жинчица. Если я поминаю жин- чицу, то это вовсе не значит, что в хижине нельзя и чем-то иным полакомиться. Например, галушками или заправленной жинчицой фасолью из котелка, который всегда пах бараниной, хотя баранины или какого другого мяса я никогда в нем не видал. Редко какому бедняку в Турце, пусть это пастушеский край, знаком вкус бараньего огузка. Но зато многие знали, что из баранины также можно приготовить студень и что все любят его, хотя и называют везде по-разному: в Липтове, к примеру, говорят просто «холодное». Поэтому в Турце для этого холодного, или же студня, люди чего только не выискивают, ну а у кого под рукой баран — делают его из барана. Иные, может, только из копытец, из ножек. Студень — старинное славянское кушанье. Ведь и в России, а Россию турчане знали неплохо, люди варили, как и все славяне, — у них же было вдосталь скота,— варили студень, и он считался даже свадебным блюдом. Эх и жаль мне, что я не женился!
По воскресеньям в овчарне останавливалось больше народу, заворачивали и те, что шли из подгорных хуторов в церковь, бача давал им жинчицы, иные предпочитали сладкую, опасаясь, как бы от кислой не схватило их в церкви. Черпаки ополаскивали в воде — бача считал ее мягкой, потому что натекла она и с болотины и, пока овцы паслись на выгоне, была даже чистой. По краям корытец пенились белые пузырьки. Вода шла тоненькой струйкой — не пойму, отчего в таком месте, где не хватало воды, овчарню поставили. Приходилось собирать ее в высокую бочку, откуда она медленно струилась в деревянные корытца — из них по вечерам пили овечки, когда подпаски пригоняли их с пастбища. И белый пес ко мне тоже привык. Хоть я и не был с ним таким ласковым, как бача или другие подпаски, должно, подладиться к нему не умел, но пес этот знал, что я из тех, кто никого не обидит.
Однако осенью, на Деметра1, бача отогнал овец в деревню, и я снова оказался свободен, как птица, только вот куда полететь, не знал.
Монархия была велика. Ходил я из края в край, но что под силу такому сопляку? Пробовал и в ученики определиться, и не в одном каком-нибудь месте. Однажды уж было собрались взять меня, да вдруг мастер, когда я ответил ему на его вопросы, кто я и откуда, почему один пришел, а не отец с матерью меня привели, брякнул, что ничего-то у нас с ним не получится, у него, дескать, доверия ко мне нет, так как поручиться за меня некому.
А для чего поручаться? Учиться-то заместо меня все равно никто не станет.
Мастер похлопал меня и сказал:
— Ступай-ка ты, паренек, своей дорогой, больно ты на свои годы дошлый, как я погляжу!
Ну что ж? Дошлый так дошлый. И впрямь не дураком был, умел читать, писать, считать и при надобности даже прилично, а то и благочестиво или смиренно вести себя, ведь я почти что два года жил у священника, и он собирался отдать меня даже в ученье, ей-богушки, я не потеряюсь!
Кем я только не работал! Сперва был просто мальчиком на посылках, поздней слугой, потом садовником в городском красивом саду, красивом до той поры, покуда я его не испортил (правда, со временем мои промашки кто-то подправил), несколько месяцев работал подметальщиком в том же городе, а летом ушел в деревню — нанялся в поместье на страду, вместо денег получил натурой — обмолотом, но поскольку я там не зевал, досталось мне в два раза больше. Что будешь делать? Если люди хотят тебя обдурить, то приходится отвечать им тем же. Обмолот я продал и снова подался в город. Где мне удавалось подрядиться в подручные, где опять был на побегушках, раза два подсоблял на стройке и даже целую зиму проработал в больнице — истопнику помогал; и опять служил я садовником, но в другом саду и уже малость получше, ведь в том первом я уже кой-чему научился, правда, мной все равно не были довольны; потом я опять пристроился слугой, даже скорей привратником у довольно богатого и важного пана в городе, но был он глуп, да и платил мало — уходя, я сказал ему, что он не только скупердяй, но и олух, сказал это и ушел в другой город, потому как такой глупый, важный и почтенный господин не дал бы мне житья и делал бы мне всякие пакости. Мне было все равно, где я, город он и есть город, много я знаю городов и много стран. Когда-то я все ходил, ходил
и думал, что весь свет, принадлежит мне, стоит только подбить сапоги подковками и — в путь-дорожку. Куда угодно, хоть на Северный полюс. А хотите, дойду до Каира, до Египта, Иерусалима, Назарета. Много ли мне нужно? Да ровно ничего. Посох, сандалии и соломенную шляпу! Не то повяжу голову каким-нибудь платком или шалью и стану походить в этих сандалиях да с посохом на святого Иосифа. А повстречайся мне там ненароком какой-нибудь болван-путешественник, у которого денег куры не клюют и он не знает, куда их девать, а я еще и умный вид на себя напущу, он и вправду может подумать, что так, верно, выглядел Иисус Христос. А почему бы и нет? Я улыбнусь ему, может, это его и порадует, а про себя подумаю: дурак ты набитый, я оттого улыбаюсь, что знаю — у Христа никогда не могло быть такого дурацкого вида, как у тебя. Мы разойдемся в разные стороны, свет принадлежит ему, у него полон карман, чтобы его весь исходить, только свет-то ведь и мой, потому мой, что у меня ничего за душой: иду, куда хочется, в любое место могу прийти задаром, хотя, может, там меня и ничем не одарят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39