преклоню пред алтарем колени, а буду один, если уж один буду стоять пред алтарем на коленях, может, слезу пролью, слезу и по здешним христианам.
Но все это было давным-давно. Иначе, я, пожалуй, и не рассказывал бы. Солдат, о котором идет речь, наверняка бывал и в Польше.
Когда я увидел его первый раз, на нем была еще австрийская военная фуражка. Позже встречал его то в этой старой фуражке, то в пилотке. А уж потом хаживал он в черной залоснившейся шляпе,— кто его знает почему, должно быть, обе шапки, и фуражка и пилотка, поистрепались за это время, да и не только они, поистрепал он больше шапок, конечно, куда больше. Да что с того! Были у него и ордена. Все — с первой мировой войны. Два ордена, что казались ему особенно важными, он носил на груди, а остальные были приколоты на этой залоснившейся шляпе.
Разговаривая, он обыкновенно размахивал руками, но захоти я поточней описать, как он это делал, да еще передать слова, которые из него так и сыпались, то едва ли попал бы в самую точку. Я уже не раз было пробовал, да на бумаге все по-другому получается. Всякий раз мне казалось, что фразы я вроде случайно набрасывал,— впрочем, он тоже так делал,— но правильно выстроить их или чем-то заменить, хотя многие фразы я помню в точности, мне никак не удавалось — ускользало от меня что-то самое важное.
А он еще и играл при этом. Часто перед ним лежала его широкополая шляпа, а в ней всего лишь несколько медяков, но он умел с ними вытворять всякие фокусы и заманивать прохожих. Время от времени он и покрикивал... я и сейчас, должно быть, не смог бы изобразить, как это у него получалось, до сих пор все не решаюсь с ним Пятак звякнул о пятак, и пятачки запели — взвеселились, что земля без начала, без конца. Будь гитара, мандолина, пел бы я, трам-та-ра, что шляпа у меня полна, а если в шляпе ничего, так над шляпой кое-что. Гляньте, люди божие, одной, другой рукой играю, левой, правой, трам-та-ра!
Пережил я тыщу войн, и еще охота жить, я ничем не занимаюсь, только по миру шатаюсь, коплю, побираюсь, богу молюсь, пока не сопьюсь...
Где моя гитара, где вы, мои струны, трень-брень, трам-та-ра, что хочу, то будет: Моя молодость прошла, я остался без гроша, трам-та-ра, коли нет у вас ума, гляньте, люди, на меня, трень-брень, трам-та-ра...
Был солдатом отродясь, жил, болванов не страшась. Трень-брень, трам-та-ра. В Вене или в Будапеште драил сапоги до блеска, и фуражку я носил, на прогулку выходил, левой, правой, ать-два.
Бывало, как сегодня, бродил я где угодно, трень-брень- трам-та-ра, левой, правой, ать-два, солдат потопал из казармы — Лили Марлён 1 перед глазами.
Шагаем с нею рядом. Трень-брень, трам-та-ра! Идем по Вене. И вдруг светлица — ну точь-в-точь как в небылице, а в светлице — постелька, трам-та-ра, песня запевается, вечер у солдатика ранехонько кончается. А светлица, точно в небылице, постелька в ней качается, парень улыбается: эх, не забрили бы в солдаты, стал бы я поэтом знатным. Но труба: вдруг трам-та-ра! «Чего боишься, пехтура?» — спрашивает Лили Марлен. «Прошу пардону, моя дама, ждет солдатика казарма!»
Тебе скажут: сын, вперед! Отчизна-мать давно зовет, трень-брень, трам-та-ра, ступай на бойню, уж пора, левой, правой, ать-два... Ну а с поля одного на другое поле топаешь к Тарнополю волею-неволей, а оттуда, как барана, уж на третье поле брани — левой, правой, трам-та-ра! Липтов
Лили Марлен — героиня известного шлягера времен первой мировой войны. Это песня о девушке, стоявшей в ожидании своего возлюбленного солдата у ворот казармы. Во вторую мировую войну этот шлягер также был распространен среди солдат, причем и среди тех, что воевали против гитлеровцев. В данном повествовании Лили Марлен лишь определенный символ девушки-австрийки, венки.
— Ноги моей больше там никогда не будет, уж лучше молиться не стану. А захочу помолиться, вместо Мариа- тала или Шаштина аж до Левочи дойду, а то и до Польши, до самой Ченстоховы или Величии, хотя бы увижу белый храм глубоко под землей, в котором я еще не был, белый соляный храм, белый, как мрамор, чистый, как кристалл; преклоню пред алтарем колени, а буду один, если уж один буду стоять пред алтарем на коленях, может, слезу пролью, слезу и по здешним христианам.
Но все это было давным-давно. Иначе, я, пожалуй, и не рассказывал бы. Солдат, о котором идет речь, наверняка бывал и в Польше.
Когда я увидел его первый раз, на нем была еще австрийская военная фуражка. Позже встречал его то в этой старой фуражке, то в пилотке. А уж потом хаживал он в черной залоснившейся шляпе, — кто его знает почему, должно быть, обе шапки, и фуражка и пилотка, поистрепались за это время, да и не только они, поистрепал он больше шапок, конечно, куда больше. Да что с того! Были у него и ордена. Все — с первой мировой войны. Два ордена, что казались ему особенно важными, он носил на груди, а остальные были приколоты на этой залоснившейся шляпе.
Разговаривая, он обыкновенно размахивал руками, но захоти я поточней описать, как он это делал, да еще передать слова, которые из него так и сыпались, то едва ли попал бы в самую точку. Я уже не раз было пробовал, да на бумаге все по-другому получается. Всякий раз мне казалось, что фразы я вроде случайно набрасывал, — впрочем, он тоже так делал,— но правильно выстроить их или чем-то заменить, хотя многие фразы я помню в точности, мне никак не удавалось — ускользало от меня что-то самое важное.
А он еще и играл при этом. Часто перед ним лежала его широкополая шляпа, а в ней всего лишь несколько медяков, но он умел с ними вытворять всякие фокусы и заманивать прохожих. Время от времени он и покрикивал... я и сейчас, должно быть, не смог бы изобразить, как это у него получалось, до сих пор все не решаюсь с ним
В польской Величке в соляной шахте вырублен шахтерами костел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39