Да ведь он был трубач, играл на геликоне, а геликон тоже по-всякому округляется и закручивается, есть же разные геликоны и разные трубачи, а этот, хотя и был не так брюхат, сколько кругл, ибо ростом не вышел, этот обыкновенно весело смеялся, выпуская из себя веселые, свистящие как бы флейтовые тоны, он пыхтел, сопел, но нельзя сказать, чтоб геликон его фальшивил. Он выфукивал из себя смех, и всегда только вверх, хотя в оркестре, и в военном тоже, геликон — основа музыки, он должен выбирать, искать, нащупывать низы, чтоб у военного оркестра было обо что опереться: брум, брум, брум-па-па, трта-а- ара, брум, брум, брум, трт-та-ра-а-ара, трт...
Но когда они шли по городу, нередко только вдвоем, ведь я не раз их видел и хорошо знаю, что в оркестре флейта должна быть впереди, а геликон, то есть фундамент, и, конечно, фундамент военного оркестра, должен
плестись где-то в самом конце, возле барабанщика, перед которым вышагивает дрессированная военная лошадка и нет-нет да и швыряет на барабан пончики, чтоб было чем, если не приведи бог у барабанщика сломается или вылетит из руки палочка, было бы чем ударить по барабану, но даже когда они шли вдвоем, без прочих музыкантов и без лошадки, без пончиков, без барабанщиков, только вдвоем, геликон и флейта — они всегда умели и вдвоем держать ровный шаг, хотя у трубача в добродушном ритме еще больше вихляла под военной формой задница...
Я с ними вроде даже сдружился. Ей-богу, сразу привязался к обоим. К флейтисту, правда, немного ревновал. Щелкун, хоть ты и дробненько, трелями, песчинками смеешься и знай этими трелями и песочком подсыпаешься, Лили есть Лили, а Марлен есть Марлен! И никаких тебе фигли-мигли!
Пусть я вслух ничего такого никогда не говорил, но Щелкун все равно то и дело подхихикивал. Он вечно смеялся.
Только трубач не отставал от него и часто, бывало, даже до времени, начинал добродушно трястись, выпуская из себя смех только носом — иногда я даже не знал, почему он смеется. И пусть этот парень скорей сопел, чем смеялся, либо подражал ради меня или друга-флейтиста флейте, выпуская носом смех или воздух,— этот парень мне нравился. И однажды я ему об этом сказал:
— Послушай, хоть я и не музыкант, но ты не представляешь, как я за тебя болею. Я знал пана Бартока, и он меня знал. Но, понимаешь, я и геликон в обиду не дам. Знаю, что ты из Лидержовиц, но не поэтому! Что до меня, то можешь быть хоть из Райграда или Густопечи — мне все едино. Знаешь, мне нравится твой тон и как ты его берешь мягко, даже в маршах. Слышь, братец, хоть ты уже не молод и, конечно, заслужил бы более высокого звания, но твой мягкий тон мне по душе.
И вдруг этот военный трубач родом из Моравии, хотя и поглядывал на меня поначалу недоверчиво, вдруг этот трубач растрогался чуть ли не до слез, правда, перемог себя — солдат как-никак — и только заморгал глазами.
— Это ты серьезно говоришь? Бог мой, я ж только басы даю, этак бормочу просто. Что еще на геликоне можно сделать?
Встречал я музыкантов и потом, когда они шествовали маршем по городу. Барабанщик частил палочками, барабан гремел, а лошадка то и дело ржала и действительно роняла в оркестр, верней как бы за оркестром, только для барабанщика, пончики. Но я все равно всегда с радостью глядел на их оркестр, и случалось, хоть и не должен был, маршировал следом за ним, нравилось мне, что есть в нем коняшка и что среди музыкантов идет парень, к которому я немножко ревную, на флейте или на пикколо он выделывает колена, так и выщелкивает трели, вот уж правда Щелкун. Но я старался прилепиться к трубачу и, вышагивая, словно коняшка, радовался, что в оркестре у меня знакомые.
И даже по воскресеньям, когда я выходил на прогулку, а они как раз давали концерт на открытом воздухе, я непременно отправлялся слушать. Мне даже гулять не хотелось, я стоял и стоял возле геликона, да и когда кончался концерт, а я все еще мотался по городу, в ушах у меня непрерывно звенело, непрерывно играл оркестр, я и не знаю, как пролетало воскресенье...
Но бывали у меня и увольнительные. Иногда нарочно я брал их до утра, чтобы не надо было поджидать вечернюю зорю и торопиться в казарму.
Я был свободен, но, помотавшись часок-другой по улицам, пусть поначалу и радовался свободе, вдруг спрашивал себя: зачем мне эта свобода? Что я стану с ней делать?
Горнист сыграл вечернюю зорю, а я все еще не знал, куда податься, на улице сразу вдруг не с кем стало поговорить, никто мне не встретился — я долго-долго топал один, потому что прошел все улицы, словно одну-един- ственную длинную венскую улицу, откуда видна была Святостефанская колокольня и другие колокольни венских церквей, где слышен был тридцатипудовый колокол, я мог увидеть даже императора на коне, коснуться ногой каждого мостильного камня, остановиться у каждых ворот, найти на них ручку или кольцо, и так как я шел, шел и шел, казалось мне, хоть я был и один, казалось мне, что я иду еще с двумя в шеренге — особенно ночью, когда я чувствовал себя совсем сиротливо, возле меня всегда шагал Дюрис, тут же рядом Коко, а плечом к плечу с Коко или Дюрисом непременно был и Мартиненго...
Где же этот Щелкун? Где мой трубач? Останавливаюсь под фонарем, под фонариком, подымаю голову, улыбаюсь, потом поворачиваюсь и направляюсь к воротам, в которые когда-то входил тот седой старикан.
Вхожу тихо во двор, потихоньку пробираюсь к двери, за которой живет эта блондинка, но, даже не успев переступить порог, на кого-то натыкаюсь.
— Прах побери, никак, Щелкун! Чего тебе здесь надо, Щелкун?
— Хе-хе-хе! Да ничего, блондинка меня не пускает.
Мы выходим на улицу, но, пройдя два-три шага рядом
с ним, я невольно обнаруживаю, что и до этого на улице был не один;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39