ног у меня нету — одной начисто, а другая вроде бы и есть, да совсем никудышная, повредил я их в первую мировую. Давно собираюсь сказать об этом, да только когда маршируешь и хочется все разом выпалить, многое забываешь или оно из ритма само выпадает, а ритм этот мне позарез нужен, с ним и разговориться, и распеться куда легче. И, конечно, маршировать веселей, ну а коли дело ладится, коли я и правда попал в ритм, черт возьми, я так разгорланюсь, что все как есть выкричу, да еще кое-где оно у меня и рифмуется. Подброшу, к примеру, пятак, ну а ежели раза два-три подбросить, да не один, а несколько пятаков — у меня в этом деле сноровка, пятаки ловко подбрасываю,— тогда и вовсе они звонко дзинькают и сверкают, и все как полагается в ритме, потому что я над шляпой еще и рукой равномерно взмахиваю. А как разорусь, тогда мне пятаки и не требуются, подставлю шляпу — пускай туда падают либо я сам их туда брякну, а уж потом горланю, горланю, знай глотку надсаживаю. А бывает и не могу распеться как следует, никак в ритм не войду — хочу думать только о пятаках, а тут вдруг упадет какой, я и сбиваюсь, а то вовсе рассержусь.
Однако ж солдату без ритма зарез. В казарме-то почему вечно упражняются, кричат и вопят? Да чтоб дело по всей форме клеилось. Ну а на марше, особливо при церемониальном марше, все должно идти точно, как по часам. Пусть это и не очень ловкое сравнение, часы же только тикают, значит, это должны быть этакие огромные часы, часищи. Каждой казарме полагалось бы иметь такие громадные куранты или большущий метроном, железную звонницу или кафедральный собор, да и тот разве только затем, чтобы тикать, верней греметь, пусть медленнее, чем часы, зато куда мощнее, — в казарме непременно должно происходить этакое небольшое землетрясение. Ну а вокруг этой железной звонницы или-собора, вокруг этого метронома, этого стального гудящего чудища, и солдат следовало бы муштровать. Чтоб каждому солдату ритм вошел в плоть и в кровь. Он должен быть в крови у человека. Ведь ежели солдат не умеет держать шаг, ежели его правая и левая нога не топает в лад с правыми и левыми ногами других — правая с правой, левая с левой,— в отделении, глядишь, и кутерьма подымется. Пойдешь не с той ноги, так тот, кто шагает позади тебя, наступит тебе на пятку, а ежели ты обут в дрянные сапоги, то с одного из них может тебе и подпятник оторвать. А иной спутается, подумает, что это он шагает не в ногу, сбился с шагу, и тогда в отделении начинается толчея, солдаты смотрят друг другу на ноги, чертыхаются, правда, тихонько, чтобы командир не расслышал, — а все равно шаг уже ни к черту не годится, в казарме уж тут ни складу, ни ладу. Иной раз и я сбиваюсь — пятаки роняю, но ритм у меня в крови, да и не будь в крови, на пятку мне уже никто на наступит (по счастью, у меня и пальцев нет) да и подпятник не оторвет. Однако не думайте, что я плачусь в жилетку! Я теперь и без ног обхожусь, ловок и на костылях
шагать, а коли угодно, могу и на одном месте топать, ибо солдат и это должен уметь. Но известно ли вам, как иные солдаты, хоть и о двух ногах, а на месте хреново топают? Навидался я всяких солдат. И нашенских, и чужих. Неохота только в это особо вдаваться, потому как на фронте, в ту первую войну, всех нас неведомо как перемешали. И в нашем батальоне та же история: один был из Ланжгота, другой из Лозорна, двое из Мархега, кто прямо из Вены, а один мой товарищ, что ходил со мной — в особенности поначалу — на прогулки и в атаке тоже старался держаться меня, хотя я был уже унтером, а он еще простым солдатом, я был рядом и в его последний час, видит бог, шлепнуло его прямо в голову, уж и не припомню, как его звали, но знаю, что до войны он служил кучером,— так этот родом был из Берексека1. Сколько их там было и кого только не было, с иными и столковаться нельзя. Ну а среди них и я аж из Турца, хотя некоторые и думали, что я родом из Вены, впрочем, я и сам не знал, как среди них очутился. Наверно, потому, что я уже сызмала старался, должен был внушить себе, что мне принадлежит весь свет. И он-таки принадлежал мне. Ха-ха! И до сих пор принадлежит. Замечу, однако, что многие наши, с которыми мы вместе воевали, после войны оказались уже не нашими. Многие товарищи, и тот из Берексека, да и многие, что сложили головы, едва ли могли допустить, что монархия, ради которой мы, точно свиньи, кидались из края в край, из схватки в схватку, оголодавшие, иззябшие, завшивленные, все равно после войны развалится... Н-да, я и сам не семи пядей во лбу. Но все равно я когда-то все иначе себе рисовал.
Родился я в турчанской деревне, но еще до действительной у меня никого не осталось. Отца я путем даже не знал, еще до первой войны он уехал в Америку, поехал туда подработать, да засыпало его в шахте, не знаю и где. Матушка померла, когда мне было двенадцать, а потом уж я все скитался по свету. Без малого два года жил у священника, голодать-то вроде не голодал, он даже неплохо ко мне относился, сперва и вовсе поговаривал, что отдаст меня в ученье, я, похоже, все книги тогда прочел в приходской библиотеке, проглотил и те, которые он мне не советовал или попросту запрещал, но потом, сам не знаю
1 Перечисляются деревни, расположенные в разных уголках тогдашней Австро-Венгрии — в Моравии, Словакии, Австрии, Венгрии.
отчего, опротивел ему. А может, только его жене. Был он евангелический священник, и дети у него свои были. Не знал, что и делать со мной. С ученьем, видать, раздумал, слишком дорогим, что ли, казалось ему это удовольствие. Как-никак, я чужой ему был. Но простился он со мной хорошо, купил мне новое платье, хотя и старое было еще вполне сносное, дал мне даже на первое время несколько грошей, ну а я — идти-то мне было некуда, дома у нас не было, мы с мамой и прежде-то скитались по чужим углам,— пошел, куда ноги несли;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39