»
Нищеброд поворачивает оглобли, больше вы его, наверно, никогда не увидите...
Но есть у меня и хорошие дружки. Правда, не хочется их часто тревожить. Мне непрестанно кажется, что где- то трубит пехотная, почтовая или военная труба... Уж не пытается ли кто-то опять зазвякать стременами, посмелей ударить сабелькой по голенищу сапог?
Или кто-то ищет Мартиненго?
В самом деле? И Мартиненго? А не поздно ли? Или, может, до времени?
Я прирожденный пехотинец, и иной раз, нет, пожалуй, всегда, но всякий раз по-другому, поздно, но вместе с тем и до времени, явственно слышу, как где-то вдалеке тревожно верещит какая-то охрипшая пожарная или почтовая, а может, уже снова военная труба...
Мне показалось или на самом деле?
У меня была такая специальная военная карта, где обозначены были все фронтовые позиции конца войны. Я часто изучал эту карту, а когда бывал с товарищами, показывал им, где меня хлопнуло. Нередко даже искал собеседника, шел к нему лишь для того, чтобы показать эту карту. Купил я ее еще в начале войны за тридцать пфеннигов, но и после войны хранил ее и повсюду таскал с собой.
Пехота — царица полей! Я умею шагать и опершись руками о костыли, и потому ладони мои тверже, чем у иного солдата пятки, а то и подпятники в сапогах. Не раз, разглядывая с товарищами эту карту, мы ревели ревмя, а потом обнимались от радости. Господи, как же мы это все пережили!.. Но и карту я предал. Взял и продал ее — голоден был, обменял на похлебку.
Край, где стоял наш двор,— оттуда вышел мой отец, оттуда вышел когда-то и я — был велик. Из нашего двора, хотя своего двора у нас, может, и не было, видна была даже Адриатика. А мой отец через Гамбург узрел и Америку. Прямо с нашего двора можно было выйти в море, а если гнала тебя бедность или чья-то несправедливость до самой Америки или Канады, то из Америки можно было увидеть и Татры. И хотя человека из такой дальней дали рассмотреть трудно, но если хочешь — даже из Америки можно было заглянуть и в наш двор.
Только если родина скупа к тебе или чересчур несправедлива, для чего тогда море? Для чего дороги? Из скалы выпрыгнет тропинка, но куда? Куда ты торопишься? Зачем оглядываешься? Земля, как ни верти, круглая и очень мало дорог, которые действительно где-то кончаются. Дорогу с дорогой все-таки можно соединить, связать, точно ленту, и идти, идти, захочется свернуть, ну и свернешь, захочется еще свернуть, еще свернешь, словно бы ветром отнесло ленту в другую сторону и ты идешь, идешь... Повсюду есть люди.
Господи, если бы я мог еще раз выйти с нашего двора и у меня были б ноги, да хоть бы и не было, если б я вышел еще раз даже на костылях и мне дозволено было бы самому проторить дорогу, может, и новую какую дорогу, э-эх, зашагал бы я и, глядишь, сумел бы... сумел бы и лучшую протоптать дорогу, удачливей растянуть ленту. Не нужна была бы мне тогда и карта, зачем она мне? Хоть новая, хоть старая, зачем она? Если бы у меня даже костыли болели, пускай болят, пускай и карта болит, на своих двоих или на костылях ты должен, должен топать по словацким дорогам, должен топать, дружище! И если б ты даже сумел завыть от боли, главное — человек, главное — ноги или хоть костыли, а уж потом дороги, уж потом, дружище, и карта.
А может, я строю из себя умного, как и подобные мне умники, лишь тогда, когда все уже позади. А что еще мне остается?
Многие из моих товарищей уехали в Америку, во Францию, в Канаду, черт знает куда. Было, правда, в Словакии несколько фабричек, но они внезапно исчезли, были всевозможные гуты, но и их постигла та же участь. Дьявол знает почему! Уж явно не потому, что у нас перевелось дерево или словацкие стеклодувы разучились выдувать красивое стекло. Проявит заботу о такой стеклодув- не какой-нибудь картель, и стеклодувни как не было. И вот так исподволь все исчезает (демократия, все сожрем!), остаются в Словакии вдруг одни пастухи и овцы, дротари и их подручные да еще плотогоны — сдохни или живи впроголодь!
Вот и живу впроголодь. И не я один. Но разве всех перечислишь? Я ведь и сам стыжусь за себя! Порой не решаюсь даже на собственное имя отозваться!
Хотя мой отец и не был стеклодувом, я и в Словакии видел чудесные кувшинчики, рюмочки, скляночки — ведь пока были стеклодувни, были и скляночки. Некоторые рюмки так и назывались у нас — «скляночки». Но были и всякие графинчики, штофчики, разное расписное и, ей-богу, даже цветное стекло. Сколько кувшинчиков, стаканчиков-скляночек, графинчиков и всевозможных пузатых или просто надутых скляниц, прозрачных и цветных, господи, сколько же распрекрасного стекла было в Словакии!
Но картель есть картель — хотя фабричек, стеклодувень и лесопилок все убывает или они совсем исчезают,— слово картель вдруг становится известным и в Словакии.
И какой-нибудь учителишка, не только в сиротском доме, но и в любой деревеньке, учит детей петь:
Я нищий, убогий, друг — месяц двурогий, лежанка — под елкой, амбар мой — кошелка.
Растреклятое дело! Я бы охотно выбранил учителя, но иной учитель, хоть и пускает в ход тросточку, порой скажет мягко и усердному ученику:
— Мальчик, и ты пойдешь по миру!
А я все хожу и хожу. Если б не надо было мне есть, не своди у меня с голодухи желудок, не знай я и не замечай, как другие голодают, мне давно бы опостылела любая еда. Сам себя ненавижу, иногда стороной обхожу деревню или местечко, бреду-брожу и даже не знаю, куда идти просить нищенское вспоможение. Впрочем, и не хочу его. Я ведь не нищий. Но все равно обогреваюсь на маленьких железнодорожных станциях или где в другом месте, холодно, идет снег, негде душу согреть, часто и вправду не знаешь, остался ли друг по-прежнему другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39