И эта
цель стала иметь для его творчества и его этической
позиции совершенно особое значение.
Там, на этой черте, куда влекло его самого и
его героев, в муках и колебаниях, в глубоком
смирении перед Богом, царем и Россией, он со-
вершает слияние со всем человечеством. Чувство,
во власти которого он оказался, - это повеле-
вавшее ему остановиться чувство границ (так,
пожалуй, можно было бы его назвать), превра-
тившееся у него уже в защитное чувство вины -
об этом много рассказывают его друзья, - ко-
торое он своеобразно связывал со своими эпи-
лептическими приступами, не подозревая о его
настоящей причине. Протянутая рука Бога защи-
щала человека, когда тот заносился в своем тщес-
лавии и намеревался переступить границы чув-
ства общности, предостерегающие голоса начи-
нали звучать громче, призывая одуматься.
Раскольников, спокойно рассуждающий о своей
смерти и в душевном порыве приходящий к мысли,
что все дозволено, если только принадлежишь к
избранным натурам, уже подумывает об остро
наточенном топоре, месяцами валяется в крова-
ти, прежде чем переступить эти границы. И за-
тем, когда, пряча топор под своим пальто, он
поднимается по последним ступенькам лестни-
цы, чтобы совершить убийство, он ощущает, как
бешено колотится его сердце. В этом сердцебие-
нии говорит логика человеческой жизни, выра-
жается тонкое чувство границ, присущее Досто-
евскому.
У Достоевского имеется множество произве-
дений, в которых не индивидуалистический ге-
роизм толкает его персонажей переступать че-
рез линии любви к ближнему, а наоборот, че.-
ловек перестает быть незначительным, чтобы уме-
реть, проявив плодотворный героизм. Я уже
говорил о симпатии писателя к ничем не при-
мечательным людям. Тут героем становится че-
ловек <из подвалов>, человек из серой обыден-
ности, публичная женщина, ребенок. Все они на-
чинают вдруг разрастаться до гигантских размеров,
пока не достигают тех границ общечеловечес-
кого героизма, к которым их хочет подвести До-
стоевский.
Из своего детства он, несомненно, вынес ставшее
ему близким понятие границ, дозволенного и не-
дозволенного. То же самое относится и к его юности.
Ему чинила препятствия его болезнь, и на его
духовном порыве рано сказались пережитые им
зрелище смертной казни и ссылка. По-видимому,
строгий и педантичный отец Достоевского уже в
детские годы боролся с озорством сына, подав-
лял порывы его пылкой души и чересчур строго
указал ему границы, переступать которые было не-
допустимо.
Небольшой фрагмент из статьи <Петербургские
сновидения> относится к раннему периоду его жизни
и уже по этой причине позволяет нам надеяться
проследить в нем руководящие линии писателя. Все,
что логическим путем может быть понято в духовном
развитии художника, должно затрагивать линии,
ведущие от ранних его работ, набросков, планов
к более поздним формам проявления его творческой
энергии. Однако здесь обязательно надо отметить,
что путь художественного созидания лежит в сто-
роне от мирской суеты. И мы можем предполагать,
что любой художник будет отклоняться от пове-
дения, которое мы ожидаем от среднего, обычно-
го человека. Он, который вместо того, чтобы дать
обычный ответ в духе практической жизни, создает
из ничего или - скажем так - из своего взгляда
на вещи художественное произведение, вызывающее
у нас изумление, оказывается враждебно настро-
енным к жизни и ее требованиям. <Ну ведь я фантазер
и мистик!> - говорит нам Достоевский.
Можно будет получить примерное представле-
ние о личности Достоевского, как только мы уз-
наем, в какой момент действия он останавливает-
ся. <Подойдя к Неве, я остановился на минуту и
бросил пронзительный взгляд вдоль реки, в дым-
ную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую пос-
ледним пурпуром зари, догоравшей в мглистом не-
босклоне>. Это произошло тогда, когда он спешил
домой, чтобы, подобно светскому человеку, помечтать
о шиллеровских героинях. <А настоящую Амалию
я тоже проглядел; она жила со мной, под боком...>
Он предпочитал напиваться с горя и ощущал свое
страдание более сладостным, чем все наслажде-
ния, которые могут быть на свете, ведь, <женись
я на Амалии, я бы верно был несчастлив>. Но разве
это не самая простая вещь в мире? Итак, некий
поэт, сохраняя надлежащую дистанцию, размышляет
о мирской суете, на минуту останавливается, находит
сладость придуманного страдания непревзойденной
и знает, как действительность уничтожает любой
идеал: <Куда бы делся тогда Шиллер, ячменный
кофе, и сладкие слезы, и грезы, и путешествие мое
на луну... Ведь я потом ездил на луну, господа>.
Но это означает: оставаться в одиночестве, не
привязывать сердце ни к чему земному!
И таким вот образом жизненный путь писа-
теля становится протестом против действитель-
ности с ее требованиями. Но не так, как в <Идиоте>,
не так, как у того больного чиновника, у кото-
рого <ни протеста, ни голоса в нем никогда не
бывало>, а скорее как у человека, знавшего, что
его умение переносить тяготы и лишения долж-
но быть вознаграждено. Теперь, когда он был выбит
из колеи своими душевными муками и укорами
близких, он обнаружил в себе бунтаря и револю-
ционера Гарибальди. Здесь было сказано то, что
другие совершенно не поняли: смирение и по-
корность - это еще не конец, они всегда явля-
ются протестом, поскольку указывают на дистан-
цию, которую необходимо преодолеть. Толстому
тоже была известна эта тайна, и часто его слова
оставались непонятыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90